Другой пример – компания Safegraph, которая сотрудничает со всеми приложениями, отслеживающими ваше поведение ради накопления «высокоточных» данных с «низким уровнем ложноположительных результатов», собранных «в фоновом режиме на материале больших групп населения». Согласно Washington Post, только в ноябре 2016 года компания собрала 17 триллионов маркеров местоположения с 10 миллионов смартфонов и продала эти данные, среди прочих, двум университетским исследователям, которые хотели детально изучить, как политика повлияла на модели поведения семей в День Благодарения того года[493]. Несмотря на широко используемые эвфемизмы вроде «анонимизации» и «обезличивания», Safegraph отслеживает отдельные устройства и передвижения их владельцев в течение суток, поставляя данные, которые достаточно детализированы, чтобы идентифицировать местоположение отдельных домов.

Надзорный капитализм родился цифровым, но, как мы увидим в следующих главах, он больше не ограничен цифровыми от рождения компаниями. Эта логика превращения инвестиций в доход крайне адаптивна и исключительно прибыльна, пока поставки сырья бесплатны, а закон удается держать в узде. Быстрый переход к надзорным доходам, происходящий сейчас, напоминает сдвиг конца XX века от доходов, получаемых в результате продажи товаров и услуг, к доходам, получаемым в результате освоения спекулятивных и максимизирующих акционерную стоимость стратегий финансового капитализма. В то время каждая компания была вынуждена соблюдать одни и те же заповеди: сокращение штатов, вывод производственных мощностей и инфраструктуры услуг в офшор, снижение затрат на обеспечение качества товаров и услуг, сокращение обязательств перед сотрудниками и потребителями, а также автоматизация взаимодействия с клиентами – все это были радикальные стратегии сокращения издержек, призванные поддерживать цену акций компании, которая стала заложником все более узкого и ограниченного взгляда на компанию и ее роль в обществе.

По мере того как конкуренция за надзорные активы накаляется, на передний план выходят новые «законы движения». В конце концов они сформируют еще более беспощадный императив прогнозирования будущего поведения с еще большей точностью и детализацией, заставляя весь надзорный проект перейти из виртуального мира в мир, который мы называем «реальным». В части II мы прослеживаем эту миграцию в реальный мир, когда конкурентная динамика вынуждает расширять операции по обеспечению поставок поведенческого излишка, а все более сложная архитектура извлечения распространяется вширь и вглубь на новые территории человеческого опыта.

Прежде чем приступить к этому, необходимо остановиться и проверить наши ориентиры. Я предположила, что опасности надзорного капитализма не могут быть полностью поняты ни через призму приватности, ни через призму монополизма. В главе 6 я предлагаю взглянуть на опасность с новой стороны. Угрозы, с которыми мы сталкиваемся, становятся еще более фундаментальными по мере того, как надзорные капиталисты берут на себя решение основных вопросов, определяющих в наше время знание, право и власть: Кто знает? Кто принимает решения? Кто определяет, кому принимать решения?

Четвертого декабря 1492 года Колумб сумел ускользнуть от береговых ветров, не дававших ему покинуть остров, который мы теперь называем Кубой. На следующий день он бросил якорь у побережья большого острова, известного его жителям как Кискея или Богио, и запустил то, что историки называют «моделью завоевания». Это последовательность событий, которая разворачивается в три этапа: изобретение законнических мер для прикрытия вторжения видимостью оправдания, заявление о территориальных притязаниях и основание города для легитимации и институционализации завоевания[495]. Моряки не могли предположить, что их действия в тот день станут первым наброском схемы, мощь и гениальность которой отзовется эхом через пространство и время в цифровом XXI веке.

На Богио Колумб наконец нашел процветающую материальную культуру, достойную его мечтаний и аппетитов испанских монархов. Он видел золото, искусные изделия из камня и дерева, «церемониальные постройки  выложенные камнем бальные залы каменные украшения в виде ошейников и подвесок и стилизованные статуи богато украшенные резьбой деревянные троны утонченные личные украшения из драгоценных камней…». Убежденный, что остров был его «до сих пор лучшей находкой, с самой многообещающей природой и самыми изобретательными жителями», он заявил королеве Изабелле:

Согласно философу языка Джону Сёрлю, декларация – это особый способ говорить и действовать, который создает факты из воздуха, вызывая к жизни новую реальность там, где ничего не было. Вот как это работает: иногда мы говорим, чтобы просто описать мир – «у тебя карие глаза» – или изменить его – «закрой дверь». Декларация сочетает в себе и то и другое, утверждая новую реальность, описывая мир так, словно желаемые изменения уже произошли: «Все люди созданы равными». «Они ваши, чтобы повелевать ими». Как пишет Сёрль, «мы создаем некое положение вещей, представляя его как уже имеющее место»[497].

Не каждая декларация представляет собой сказанное вслух отдельное законченное предложение. Иногда мы просто характеризуем, ссылаемся, упоминаем, думаем или даже действуем в отношении ситуации таким образом, что «создаем реальность, представляя эту реальность как уже созданную». Допустим, например, что официант приносит мне и моему другу две одинаковые тарелки супа, ставя по одной перед каждым из нас. Ничего не сказав, он продекларировал, что тарелки не одинаковые – одна принадлежит моему другу, другая – моя. Мы закрепляем факты его декларации, когда я беру суп только из «моей» тарелки, а мой друг – из его. Когда «его» тарелка пуста, мой друг все еще голоден и он просит разрешения взять ложку супа из тарелки, стоящей передо мной, еще раз подтверждая факт, что это моя тарелка супа. Таким образом, декларации срабатывают или нет в зависимости от принятия новых фактов другими. Как заключает Сёрль, «вся институциональная реальность и, следовательно, вся человеческая цивилизация созданы декларациями»[498].