Для нашего повествования важнее всего то, что сегодня мы находимся во второй исторической фазе этого конфликта. Разделение знания в экономической сфере производства и занятости имеет решающее значение, но это только начало новой борьбы в еще более остром вопросе об общественном разделении знания. Дилеммы знания, полномочий и власти вырвались из стен предприятий и заполонили нашу повседневную жизнь. По мере того как люди, процессы и вещи получают второе рождение в качестве информации, общественное разделение знания становится господствующим принципом социального порядка нашего времени.

Совершенно новый электронный текст теперь выходит далеко за пределы фабрики или офиса. Благодаря нашим компьютерам, кредитным картам и телефонам, а также камерам и датчикам, которые множатся в общественных и частных пространствах, почти все, что мы сейчас делаем, опосредуется компьютерами, которые фиксируют и кодифицируют детали нашей повседневной жизни в таких масштабах, какие невозможно было представить себе всего несколько лет назад. Мы достигли точки, в которой мало что остается вне этого нового непрерывно растущего электронного текста. В последующих главах мы рассмотрим множество примеров этого нового электронного текста, который бесшумно, но неуклонно разрастается, подобно колоссальному нефтяному пятну, поглощающему все на своем пути – ваш разговор за завтраком, улицы в вашем районе, размеры вашей гостиной, вашу пробежку в парке.

В результате и мир, и наши жизни без остатка перерабатываются в информацию. Жалуетесь ли вы на прыщи или участвуете в политических спорах в Facebook, ищете в Google рецепт или деликатную медицинскую информацию, заказываете хозяйственное мыло или фотографируете своего девятилетнего ребенка, улыбаетесь или полны возмущения, смотрите телевизор или разучиваете на парковке велосипедные трюки, – все это сырье для этого раздувающегося текста. Исследователь информации Мартин Хилберт и его коллеги отмечают, что даже основополагающие элементы цивилизации, в том числе «язык, культурные ценности, традиции, институты, нормы и законы сегодня оцифровываются и впервые явно превращаются в видимый код», а затем возвращаются обществу, пройдя сквозь фильтр «интеллектуальных алгоритмов», задействованных в решении быстро растущего спектра коммерческих, правительственных и социальных задач[510]. На каждом шагу перед нами встают главные вопросы: Кто знает? Кто принимает решения? Кто определяет, кому принимать решения?

Можно провести важные параллели с концом XIX и началом XX века, когда разделение труда впервые стало главным принципом социальной организации в зарождающихся индустриальных обществах Европы и Северной Америки. Этот опыт может послужить нам руководством к действию и напоминанием о том, что поставлено на карту. Например, когда молодой Эмиль Дюркгейм писал «О разделении общественного труда», само название было спорным. Разделение труда понималось как важнейшее средство достижения высокой производительности труда посредством специализации задач. Адам Смит оставил памятные слова об этом новом принципе промышленной организации в своем описании фабрики по производству булавок, и разделение труда оставалось темой обсуждения и споров в экономике на протяжении всего XIX века. Дюркгейм признавал производительность труда экономическим императивом промышленного капитализма, который доведет разделение труда до его самых крайних проявлений, но не это занимало его больше всего.

Дюркгейм сосредоточил внимание на социальных преобразованиях, которые уже развернулись вокруг него, заметив, что «специализация» приобретает «влияние» в политике, администрации, судебной системе, науке и искусстве. Он пришел к выводу, что разделение труда больше не замыкается на промышленных рабочих местах. Вместо этого оно прорвалось сквозь фабричные стены, став важнейшим организационным принципом индустриального общества. Это также пример эдисоновской прозорливости: принципы капитализма, изначально нацеленные на производство, в конечном итоге начинают формировать социальную и моральную среду в целом. «Как бы ни относиться к разделению труда, – писал Дюркгейм, – для всякого очевидно, что оно существует и все больше становится одной из фундаментальных основ общественного строя»[511].

Экономические императивы предсказуемо предписывали разделение труда в производстве, но каков смысл разделения труда в обществе? Этот вопрос мотивировал анализ Дюркгейма, и его выводы столетней давности все еще актуальны для нас сегодня. Он утверждал, что разделение труда отвечает за те взаимосвязи и взаимозависимости, которые объединяют многочисленных и непохожих друг на друга членов современного индустриального общества в рамках более широкой социальной солидарности. Взаимопомощь порождает взаимную потребность, участие и уважение, и все это наделяет этот новый упорядочивающий принцип моральной силой.

Другими словами, разделение труда было принесено в общество в начале XX века быстро меняющимися обстоятельствами новых людей первого модерна, которых мы обсуждали в главе 2. Это было сутью их ответа на новые «условия существования». Когда люди вроде моих прадедушки и прабабушки присоединились к походу в современный мир, старые источники смысла, которые связывали сообщества в пространстве и времени, растаяли. Что могло бы скреплять общество воедино в отсутствие норм и ритуалов клана и рода? Ответом Дюркгейма было разделение труда. Потребности людей в едином новом источнике смысла и структуры были причиной, а следствием стал упорядочивающий принцип, обеспечивающий и поддерживающий здоровое современное общество. Как объяснял молодой социолог,

Ви́дение Дюркгейма не было ни бесплодным, ни наивным. Он признавал, что вещи могут принять мрачный оборот, и часто его принимают, приводя к тому, что он назвал «аномальным» (в некоторых переводах – «патологическим») разделением труда, которое порождает социальную дистанцию, несправедливость и разобщенность вместо взаимосвязей и взаимозависимости. В этом контексте Дюркгейм выделял разрушительное влияние социального неравенства на общественное разделение труда, особенно того, что он считал наиболее опасной формой неравенства – крайней асимметрии власти, которая делает «сам конфликт невозможным», «отказываясь признать право на сопротивление». Подобные патологии могут быть излечены только политикой, которая отстаивает право людей оспаривать, бросать вызов и одерживать верх перед лицом неравной и незаконной власти над обществом. В конце XIX века и на протяжении большей части XX века эта борьба велась профсоюзами и другими общественными движениями, которые утверждали социальное равенство через такие институты, как коллективные переговоры и государственная система образования.