Ничего никому не сказав, они отправились в квартиру на Парк-авеню и начали выбирать, чем украсить церемонию. Уход Мадам должен был стать таким же блистательным, какой была ее жизнь. Они выбрали платье от Ива Сен-Лорана – тяжелую сверкающую тунику, расшитую драгоценными камнями. С особенной тщательностью и любовью они выбирали камеи, изумруды и рубины, чтобы украсить ее маленькие руки.

Несмотря на то что Патрик предложил провести церемонию в квартире, Рой, ставший теперь главой семьи, настоял на том, что похороны пройдут в похоронном зале Кемпбэллов. Мала и Патрик договорились прийти туда раньше всех.

Рой устроил все как можно проще. Гроб матери стоял даже не в главном зале, а в маленькой комнатке на четвертом этаже. Только два жалких букета роз American Beauty украшали катафалк. Единственной обстановкой в этом помещении были большие пластмассовые кресла. Мала обратилась к одному из работников голосом, которым обычно разговаривала тетя:

– Перенесите мадам Рубинштейн в самый красивый зал.

– Это будет стоить еще тысячу долларов в день, – огрызнулся работник.

Мала даже не удостоила его ответом и, повернувшись к Патрику, тихо попросила его заказать любимые цветы Мадам, и побольше. Патрик поспешил к постоянному флористу Мадам и, терзаемый гневом и горем, заказал цветов на четыре тысячи долларов.

В течение следующих трех дней попрощаться с Мадам пришло шесть тысяч человек. Мала нарядила ее и сделала тщательный макияж. Люди подходили к гробу, стояли несколько мгновений, а потом оставляли соболезнования в большой книге, лежавшей рядом. Все лица выражали глубокую скорбь. Теперь она казалась еще более миниатюрной, похожей на одну из куколок своей коллекции. Вокруг благоухали гвоздики, дельфиниумы и пионы – повсюду хаотично громоздились огромные букеты… Бывший секретарь мадам Рубинштейн последний раз смотрел на нее: «Несмотря на то что ее пронзительные глаза были закрыты, я никогда не забуду ее лица, благородство ее черт. Волевой подбородок, нос, скулы… Крупные неизменные черты ее лица… Она была напудрена, кожа была гладкой, совершенно лишенной морщин. Гладко причесанные волосы блестели. Голубые жилки на висках, казалось, были нарисованы мастером-живописцем»[158].

Перед Роем Титусом и другими членами семьи, стоявшими рядком друг подле друга, проходили ее друзья, коллеги, преданные сотрудники…

Среди особенно ожидаемых гостей церемонии были три журналистки, которых Мадам особенно отличала, – они появились только в конце последнего дня. В то время Нью-Йорк был в буквальном смысле парализован из-за забастовки таксистов. Нэнси Уайт, Евгения Шеппард и Салли Кикланд решили объединиться и предприняли вечером, после работы, настоящее большое путешествие по огромному городу. Им понадобилось около двух часов, чтобы пересечь сорок жилых кварталов на автобусе. Было уже почти восемь часов вечара, и около Мадам оставался только Патрик, который тепло их принял и тут же предложил стаканчик, чтобы прийти в себя. Они вспоминали Хелену, иногда даже смеялись… Наконец, Патрик отвел их в часовню, где стоял гроб, и все трое, очень взволнованные, прошелестели, как античный хор: «Здравствуйте, Мадам… Как вы красивы сегодня! Прощайте, Мадам…» Потом они ушли, тихонько ступая, будто извиняясь за что-то…[159]

На следующий день в том же зале, где Мадам принимала скорбящих почитателей, состоялись похороны. Церемония была сведена к минимуму, на ней присутствовали только члены семьи и бывший секретарь. Раввин произнес речь, в которой, как вспоминает Патрик, слова «деньги» и «косметика» повторялись, словно припев в песне. Потом все подошли к гробу. Он к тому моменту уже был закрыт – как они, вероятно, расстроились, что не сняли с нее украшения! Рой, в сопровождении последней жены Ньюты и своей бывшей супруги, подошел к гробу и хрипло вскричал: «Прощай, мать!»

Наконец, Хелену отвезли на кладбище в Нью-Джерси, где покоился князь Гуриели. На этот раз Патрика уже не пригласили. «Именно тогда я понял, что моя жизнь с Мадам и работа, воплощенная в Мадам, умерли вместе с ней. Сердце мое сжалось», – писал он. Первое письмо с выражением соболезнований он получил из Франции; Эдмонда Шарль-Ру писала ему: «Я знаю, как бедной старой Хелене будет тебя недоставать».

В «большом завещании» находился список из сотни имен – каждому Хелена хотела оставить что-то на память, «сувениры» стоимостью от пятисот долларов до четверти миллиона. Состояние ее на момент смерти превышало сто миллионов долларов – недвижимость, ценности, облигации, украшения, произведения искусства, мебель и денежные средства, вложенные по всему миру.

И конечно, главное дело ее жизни: в компаниях работало больше тридцати тысяч человек, включая заводы, салоны красоты и принадлежавшие компании здания, разбросанные по пятнадцати странам. К этому нужно прибавить еще и наличность, которую Мадам всегда держала при себе.

Ходили самые невероятные слухи о будущей продаже ее империи. Говорили, что L’Oréal, братья Левер и даже «король ногтей» Revlon были заинтересованы в этой сделке. Но «дело» принадлежало лично Мадам и не продавалось. По крайней мере, тогда.

По словам О’Хиггинса, завещание Мадам было блестяще продуманной финансовой операцией и образцом деловой интуиции. В нем были упомянуты и члены семьи, и друзья, и сотрудники: части были неравные, а иногда текст становился просто абсурдным. Патрик О’Хиггинс был в числе избранных, потому что он получил пять тысяч долларов наличными и вдобавок две тысячи долларов годовых. «Чтобы он не умер с голоду!» – объяснила Хелена в свое время Гарольду Вейллу.

Удивительным для такого подробного завещания было то, что она оставляла в наследство очень мало личных вещей, картин, мебели или украшений. «Если оставить одному, то и другим надо будет». Это соображение заставило ее указать в завещании, что все ее имущество нужно продать, чтобы оплатить судебные издержки… Все, исключая меха и украшения. Меха поделили между собой Ньюта Титус и Мала. Что касается украшенных вышивкой и инкрустациями нарядов, например, от Поля Пуаре, некоторым из которых было уже больше сорока лет, то их нужно было отдать в музей. Некоторые такие вещи Хелена распорядилась разделить между подругами и малообеспеченными родственниками.

Через несколько месяцев после ее смерти, 12 октября 1965 года, в галерее «Парк-Берне» была устроена распродажа украшений. В Нью-Йорке это стало важным событием, которому New York Times посвятила отдельную колонку. Толпа из любопытствующих: тех, кто ничего не собирался покупать; состоятельных людей, которые хотели приобрести хоть что-нибудь, и ювелиров, желающих провернуть хорошую сделку, заполонила залы галереи. Триста предметов продавались с наценкой, которая не учитывалась в случае срочной покупки. Барочное ожерелье из восьми рядов огромных жемчужин, которое было на ней в гробу на церемонии прощания, было продано за одиннадцать тысяч долларов, хотя первоначальная цена была пятьдесят тысяч. Крупные перстни не имели большого успеха, несмотря на их ценностьь, потому что, как говорила Мадам, современная бижутерия производит тот же эффект. Некоторые подруги Мадам тоже купили кое-что на память.