только и разговоров об этих событиях; болтают и чешут языками так, что слушать тошно. И каждый считает, что ему все известно лучше, чем другим, и каждый умник убежден, будто может верно предсказать, что будет. На самом же деле ни один не знает больше другого, и всем приходится только гадать, потому что из Берна и его окрестностей никаких достоверных известий еще не было.

Только что прошел здесь военный отряд из Санкт-Галлена[492] и расположился в Лихтенштейге на ночлег. Затем они намерены отступить обратно восвояси и рассказывают кое-что из того, что происходило в Золотурне и Берне и на тамошних границах. Есть и шутники, которые в ответ на расспросы любопытствующих способны наврать с три короба, и все это тотчас же принимается всеми за чистую монету. Но если судить по всем этим россказням, а также по действиям военного отряда, который собирается в обратный путь, то положение выглядит не столь опасным, или же просто хотят позволить французам делать все, что угодно, и готовы во всем подчиниться их воле.

ЦИТАТЫ ИЗ «ИСТОРИИ ЖИЗНИ» У. БРЕКЕРА В «МОСКОВСКОМ ЖУРНАЛЕ» H. М. КАРАМЗИНА

(1791. Часть II. Книжка 1)

Из главы II:

«Мне сказывали, что я немного раненько на сей свет явился. За это надобно было отвечать моим родителям. Впрочем, может быть, что я еще и в брюхе матери моей стремился к дневному свету — и сие стремление ко свету и поныне никогда меня не покидает» (с. 87).[493]

Из главы XX:

«Я молился, говорит Б*, ломал руки, смотрел на небо, и слезы катились по лицу моему <...>. Иногда я опять становился весел, пел и прыгал по горам, как резвая, беспечная серна. Тогда думал я: Неужели мне должно все оставить, все бросить, даже до самых деревянных коров, мною самим вырезанных? Неужели в самом деле требует того Господь Бог? Неужели это надобно для спасения души моей?» (с. 88).

Из главы LXXIX:

«Точно такая половина, говорит наш Б., а не иная какая могла обуздать склонность мою к излишествам всякого рода. Точно такой женщине надлежало в натуре показать мне, как смешно и дурно давать волю движениям досады и сердца, подобно как лакедемонские рабы примером показывали детям господ своих гнусность пьянства;[494] и таким образом надлежало у меня одному нечистому духу изгнать другова. Точно такой воплощенной скупости должно было сойтись с моею щедростью и небережливостию, мне на пользу, а ей в наказание. Точно такому строгому моральному критику надлежало примечать все шаги мои и ежедневно браниться со мною, чтобы заставить меня быть осторожным: и точно такими черными красками надлежало описывать мне мои слабости, которые без того почитал бы я, естьли не белыми, то по крайней мере только сероватыми. Мне нужен был точно такой лекарь, которой бы не только открывал все болезни мои, но еще и увеличивал их и давал мне самые горькие пилюли. Это научило меня прибегать к тому врачу, которой помогает надолго <...>.

Наконец, жене моей надлежало быть точно такой богомолке, которая среди самой молитвы могла бы браниться ужаснейшим образом, чтобы научить меня молиться и отнять у меня всю склонность к суесвятству <...>. Как сказано, в ней очень много таких добрых свойств, каких я не имею <...>. Она так тверда в своих правилах — или предрассуждениях, естьли угодно — что никакой D.J.,[495] никакой Лафатер, никакой Циммерман не может заставить ее думать иначе. Напротив того, я так слаб, что мысли мои всегда колеблются, как осиновый лист. Ее понятия — естьли только можно их так назвать, — о Боге, о мире и о всех вещах в мире кажутся ей всегда лучшими и неопровергаемыми. Ни добром, ни злом, никаким мучением не принудить ее переменить их. Напротив того, я всегда сомневаюсь, справедливы ли мои понятия. В любви и верности своей ко мне она также гораздо меня лучше. Временным и вечным благом моим занимается она так же, как своим; она за волосы притащила бы меня на небо или пригнала бы туда палкою, отчасти и во-первых для собственного моего блага, а потом и для того, чтобы иметь удовольствие быть моею благодетельницею и чтобы — вечно бранить меня. Но оставим шутки. Искренняя молитва ее к Богу, конечно, такова: Господи! дай нам с мужем сойтись на небеси, чтобы вечно быть друг с другом вместе! Напротив того, я в иной дурной час, может быть, так молился: Милосердный Отец! в дому твоем многи обители суть: так у тебя есть, верно, и для меня тихонькой уголок. Дай и жене моей хорошенькой [уголок], только подалее от меня <...>.

Повторю еще, что жена моя гораздо лучше меня и хочет всегда делать добро, хотя добро ее иной и худом назовет. Так, наприм<ер>, нельзя было разуверить ее, чтобы ей не должно было по совести кричать мне по ночам в уши, что она — молится и чтобы я мог бы вместе с нею молиться. И хоть сто раз говори ей, что в крике нет никакого добра, она все кричит. И в этом, кажется, виновата излишняя нежность слуха моего. Одним словом, всегда и везде должен я говорить и признаваться, что жена моя гораздо меня лучше (с. 91—95).

ПРИЛОЖЕНИЯ

Р. Ю. Данилевский

НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК ИЗ ТОГГЕНБУРГА

(Ульрих Брекер)

«...я — простодушный профан и записываю лишь свои мысли».

У Брекер. Разговор в царстве мертвых (1788)

Весной 1791 г. в «Московском журнале» Николая Михайловича Карамзина появилась пространная рецензия на швейцарскую книгу, вышедшую в Цюрихе чуть более года назад. В русском тексте, передававшем довольно точно смысл отзыва об этой книге во влиятельном берлинском журнале Ф. Николаи «Всеобщая немецкая библиотека», книга именовалась «Жизнь и похождения бедного человека из Токкенбурга».[496] Немецкая рецензия была подписана криптонимом Tm., но отражала взгляды издателя — крупного деятеля берлинского Просвещения, соратника покойного Г. Э. Лессинга. А русский перевод, по-видимому, принадлежал перу Карамзина, который лишь незадолго до этого побывал в Швейцарии и сохранил острый интерес к стране, как он выражался, «счастливых швейцаров».

Название этого анонимного сочинения ставило его в ряд популярных в XVIII в. подлинных и фиктивных жизнеописаний и путевых записок, создаваемых вслед романам XVII в. о бродягах-пикаро, «Немецкому Симплицию Симплициссимусу» (1668) Г. Я. К. Гриммельсгаузена, английским «Робинзону Крузо» (1719) Д. Дефо, «Путешествиям