с коротким содержанием – «Труп заключенного Арона Д. со следами насильственной смерти при неясных обстоятельствах обнаружен…»

Далее следовала дата и законспирированное извилистыми очертаниями цифр место происшествия. Никаких объяснений. Одно единственное предложение. Несмотря на все мамины старания узнать подробности, ответа мы не получили. Но она знала, что произошло. «Он и там не сможет пройти мимо несправедливости и не избежит трагедии»– понимала она задолго до того, как его увезли от нее. Думается, когда впервые встретилась с ним.

– Вы так никогда не узнали, что же в действительности произошло?

– Узнали. От Антона – он был невинной причиной гибели отца. Мне было восемь лет, когда он впервые появился в нашем доме после освобождения. Неустанно рассказывал об отце, снабжая повествование множеством подробностей. Повторял истории по многу раз, добавляя каждый раз новые детали. Получал при этом особое удовольствие, которое не умел и не пытался скрыть. Складывалось впечатление, что там за высокой оградой с колючей витой проволокой прошли лучшие годы его жизни.

Меня это поражало невероятно, пока повзрослев, не понял: не годы заключения, а мгновения, когда он дарил нам образ отца, окуная нас в восторженный поток своего повествования, делали его невероятно счастливым.

Слушая его, я одновременно украдкой следил за мамой, пытаясь ее взглядом подправить и обогатить непривычную для меня лагерно-бухгалтерскую версию произошедшего от Антона, но главное, видеть, как повествование меняет выражение ее лица, дыхание, блеск глаз. Наблюдения подтолкнули меня к важному открытию. Мама подавала Антону строгий сигнал, расшифровать который, наблюдая за ней, было невозможно. Лишь когда перевел взгляд на Антона, заметил старательность и напряжение, с какими он припоминал пяти-шестилетней давности события, меня осенило. Упорно силясь припоминать самые незначительные эпизоды прошлой жизни, он прилагал большие усилия избегать вымыслов или приукрашиваний, понимая, что она ему этого не простит.

После выхода на свободу Антон прожил три года. Когда-то он был бухгалтером на ткацкой фабрике в Тбилиси. У него были небольшие сбережения до ареста, а после освобождения он получил солидную компенсацию от директора цеха, вину которого взял на себя в дополнение к своей собственной за подпись на некоем документе. Лагерные паханы, узнав о его состоятельности, угрозами донимали поделиться. Отец заступился за него и поплатился за это жизнью. Жена бросила Антона, пока он был в заключении, и исчезла неизвестно куда и с кем. Этой части его истории я не очень доверял. Что-то подсказывало, что он никогда и не искал ее. И только воспользовался этим обстоятельством, чтобы перебраться из Тбилиси в Баку. Очень привязался к нам, и много раз пытался всучить маме деньги, пока она не предупредила: если только еще один раз он заговорит о деньгах, она запретит ему приближаться к нам. Был он болен туберкулезом. Вполне мог позволить себе перебраться в Крым, продлить ненадолго жизнь и определенно повысить ее качество. На эти предложения он отвечал, что жизнь у него не в Крыму, а настолько близко к нам, насколько мама разрешит ему.

– Как долго вы поддерживали связь с Антоном? – спросила Юваль.

– До последнего дня его жизни. Вопреки запретам он все же вынудил маму взять деньги, но уже после своей кончины. Подробностей не знаю. Помню только, на следующий день после его смерти к нам пришли двое мужчин. Очень прилично одетые, но того особого типа, когда трижды подумаешь прежде, чем начнешь с ними спор. Они оставили чемодан, как объяснили, с бумагами, касающимися организации похорон и заказа памятника. Ушли, не дав ей возможности проверить содержимое чемодана. Как оказалось, долгов Антон не оставил. За похороны и за памятник заплатил еще при жизни. Сколько денег было в чемодане, как она ими распорядилась, не знаю. Эта тема никогда не обсуждалась. Знаю только, качество нашей жизни после смерти Антона не улучшилось ни на копейку. Но …

– …Но? – подтолкнула меня продолжить Юваль.

– Но пока Антон был жив, он больше нас нуждался в помощи, а она, излишне упоминать, никогда не упускала шанс. Когда я стал старше, Антон как-то сказал мне, что он только обуза для нее и всех нас, но оторваться от нее не может, это выше его сил.

– Вы несколько раз повторили «она знала, что с отцом произойдет». И ничего не делала, чтобы спасти… изменив его? – осторожно спросила Юваль.

– Ничего сказать не могу. Если что-то и делала, о том знали только двое. Один не мог, другая не желала об этом говорить.

Я закончил свой монолог – согласен, практически монолог – и смотрел на Юваль в ожидании.

«Я сказал, что знаю. Теперь ваша очередь продолжать» – было содержанием моего ожидания.

Она не реагировала, только задумчиво смотрела, слегка наклонив голову, направив взгляд рядом, но мимо меня.

Выждав короткую паузу, перевела глаза на меня, перепроверяя, чего я ожидаю и, убедившись в правильности догадки, … вежливо и твердо, не произнеся ни звука: «я Юваль, я не Дарья. Не рассчитывайте, что буду стараться угадывать ваши взгляды и желания»

Я растерялся. Не от того, как она реагировала, а скорее – почему это я вообразил, что Юваль будет изображать ее. У меня, правда, было неубедительное оправдание. Она ведь действительно изображала ее. Улыбку, готовность идти навстречу, понимать, сближаться, доверять. Правота Юваль была беспрекословно признана. Я приготовился задать вопрос вслух, но не раньше, чем вознагражу себя мыслью, которую она же сама подбросила, установив границу между собой и ею.

Мне не нужно испытывать неловкость, рассматривая ее.

Я не сразу разглядел буту в разрезе ее глаз. Вначале вздернутая стрелка в уголке казалась черточкой макияжа. Когда Юваль поворачивала голову или переводила взгляд с одного объекта на другой, глаза меняли форму. Черты необычно подвижны. Брови слетаются, образуя две симметричные складки, изображающие сомнение – «что-то не складывается в этой истории» или «что-то я упустила». Лишь только сомнения развеиваются, брови разлетаются в натянутые тетивы, выражая удивление или интерес к неожиданному обороту. Затем мягко и неторопливо воспроизводят округлость миндалин, подготавливая глаза вглядываться в значительные или неважные детали длинных скучных или исключительно интересных повествований.

Как ни меняются выражение лица и свет, падающий на него, некоторые особенности неизменно присутствуют. Интерес к каждому слову, произнесенному мной. Усилия не упустить нечто исключительно важное. Спокойствие, присущее сильным и уверенным в себе людям.

Внешность Юваль имела две особенности: к ней нелегко привыкнуть и невозможно забыть. Я встречал красивых женщин с безупречными, отточенными и утонченными чертами. Прочитав такое лицо, к нему хочется возвращаться и перечитывать вновь и вновь, но лицо платит дань за каждое новое прочтение, понижая