было не поддаться хоть идеям о «богоносности» народа, хоть идеям о полном изничтожении существующей государственной системы.

Поэтому мы обратимся, к примеру, не единичного интеллектуального восприятия царственных особ, а к примеру восприятия массового, самого простонародного, а именно к встрече Цесаревича Александра Александровича в Рыбинске. Автор «Писем…» о путешествиях наследника рассказывает о том, какое множество простых русских людей собралось тогда в Рыбинске: «Вот эти простые люди, “коренные великороссы”, не могли не чувствовать в Царе-Хозяине по образу и подобию самого русского и, в какой-то мере, своего человека. И им не требовалось никаких разъяснений и деклараций, они испытывали от встречи с таким правителем, должно быть, такие же простые и радостные чувства, что и мужик, восхищённо воскликнувший: “Вот это царь – чёрт меня подери!”» Думается, именно такие же чувства пережил и художник Нестеров от встречи с Государем.

Встреча в Рыбинске была одним из таких сердечно трогательных случаев. Тогда за праздничным столом наш уважаемый городской голова Т. В. Чистов, сидя против Александра Александровича, весь обед растроганно плакал, восхищённый встречей с красавцем, русским богатырём, носителем царского звания и воплощавшим для всех священную высоту царственности.

В те времена чувство большой веры в Государя, в его богоблагословенность, в его доброту и открытость к народу было ещё не растрачено, не обесчещено, не скомпрометировано. Эта вера пришла издревле и ещё не обесцветилась, и не измельчала, и стоит прислушаться к старинным высказываниям К. Рюссова, излагавшим суть этого чувства очень просто, но в целом очень верно: «Русские – работящий народ: русский, в случае надобности, неутомим на всякой опасной и тяжёлой работе днём и ночью, и молится Богу о том, чтобы праведно умереть за своего государя. Русский с юности привык поститься и обходиться скудною пищей: если только у него есть вода, мука, соль и водка, то он долго может прожить ими, а немец не может».

Это живо напоминает и высказывания тоже чрезвычайно далёкого от нас А. Олеария, который совсем уж в трудноразличимом XVII веке весьма прочувствованно и уважительно говорил: «Русские, в особенности из простонародья, в рабстве своём и под тяжёлым ярмом из любви к властителю своему могут многое перенести и перестрадать…» Могли ли такие полудетские народные чувства сохраняться и в век Александра III? Полагаем, что могли… Ведь, например, мои собственные крестьянские предки из дальних мышкинских деревень, оставив все неотложные деревенские дела, пешком пошли в Углич, чтобы «хоть одним глазком поглядеть» на приезд людей «царской фамилии». В простом народе ещё живы были и великое трудовое терпение, и вера в верховную справедливость Божию, и светлые надежды на доброту земной верховной власти. И российская интеллигенция ещё не успела эти чувствования ослабить и подорвать призывами к «метле» (Герцен) и «к топору» (Чернышевский) и не успела «пересластить» рассуждениями о «богоносности» нашего народа. И душа народа ещё оставалась много проще, отзывчивей и святей.

Кажется, лучше многих других её понимал писатель Глеб Успенский, разглядевший в крестьянах-героях своих произведений (а особенно в Иване Ермиловиче) подлинно художественное восприятие жизни и своеобразную поэзию крестьянского труда и всего уклада земного бытия. Правда, многим тогдашним современникам стоило бы внимательней прочитать известную работу Г. Успенского «Крестьянский труд и крестьянский вопрос».

И разве только к этому следовало бы отнестись внимательно? Ведь Левин в «Анне Карениной» приходил именно к таковым же осознаниям о внутреннем мире крестьянской (а не чиновной) интеллигенции. Современный нам автор Ксения Касьянова в своей статье о русском национальном характере приходит к выводу, что крестьянин «левинского» времени как бы ещё чувствовал, что неумеренные «новины» могут разрушить всю вековечную систему его образа жизни. Ту систему, «которая всегда гарантирует ему результат, может быть, и не такой высокий, какой бы дали нововведения, зато надёжный и – что немаловажно – нравственно безупречными способами».

Лев Николаевич Толстой при этом очень тонко подмечает крестьянское внутреннее понимание того, что «нельзя ради временной пользы, причём, пользы в одной сфере, даже и достаточно важной для осуществления, разрушить систему, обеспечивающую постоянный результат во многих связанных друг с другом областях жизни».

…Могучий русский писатель истинно велик в этом своём глубочайшем проникновении в трудную этику русского крестьянина. (Могли ли хоть на самую малость проникать в неё народники и большевики?! Не могли, даже и на самую кроху не могли, они лезли в этот хрупкий и незащищённый мир, словно слон в посудную лавку. И что после их вторжений осталось? А – ничего… Опустелые бескрайние пространства и обессословленное стадо «советских», а сейчас «российских» людей.)

Лев Николаевич словами своего литературного героя пытается просветить русскую интеллигенцию в понимании крестьянского миропорядка. Его Левин внимательно всматривался в этот деревенский мир и «он видел, что Россия имеет прекрасные земли, прекрасных рабочих, и что в некоторых случаях… рабочие и земля производят много, в большинстве же случаев, когда по-европейски прикладывается капитал, производят мало, и что происходит это только от того, что рабочие хотят работать и работают хорошо одним им свойственным образом, и что это проводит действие не случайное, а постоянное, имеющее основания в духе народа».

И эти, тогда ещё вполне живые и полнокровные национальные качества, конечно, замечали и признавали не только Глеб Успенский и Лев Толстой. Это отмечалось даже и иностранными мыслителями, интересующимися русской жизнью. Так, М. Уоллес, работавший в нашей стране в 70-е годы XIX века, очень точен в своём главном выводе: «Русский крестьянин точно создан для мирной земледельческой колонизации». То есть в его хозяйственной системе заложены все компоненты (вплоть до нравственных и ценностных), необходимые для успешности бытия на просторах Великой Русской Равнины. Что главные этнические качества русских сформировались и укрепились в столетиях крестьянского труда, в старании и терпении.

И иностранец, очевидно, нимало не ошибался в своих рассуждениях. В реальной русской жизни старательные, терпеливые в труде люди всегда пользовались большим уважением. Это поддерживало и укрепляло нормы общественного бытия и создавало сам образ правильного жизненного поведения. (И разве всё это не напоминает нам всё те же знаменитые слова Александра III о мужестве как о терпении в минуты опасности? И нам кажется, что родственность этих понятий и суждений является несомненной, ведь великая терпеливость русского народа являла примеры высокого жизненного мужества).

Наш современник историк В. П. Булдаков однажды заметил, что правителями не рождаются, а становятся. Должно быть, это замечание совершенно бесспорно, но нужно помнить и о том, что замечательно ценно и врождённое чувство высокого правительного достоинства. А иначе любое, даже и самое старательное подражание, и, тем более, имитация, рано ли, поздно ли вскроются самым нежелательным образом.

И правитель-имитатор в чём-то (или даже