Но методы сдерживания еврейской деловой активности и даже территориальное ограничение их продвижения, кажется, не принесли желаемого успеха. К тому же, на юге страны, особенно в малороссийских губерниях, возникли крайне острые национальные противоречия, нередко заканчивающиеся еврейскими погромами. Правительство вооружённой силой сдерживало и гасило эти вспышки, но коренного решения вопроса так и не было найдено на протяжении всей истории дореволюционной России. И мы не можем сказать, что «еврейский вопрос» совершенно разрешён в наши дни. Он получил новую глубину, новую социальную окраску, новые мощные проявления, но отнюдь не исчез. И набрал новую степень опасности, более высокую, нежели прежде.

Но обратимся к иным проявлениям национальной политики Александра III. Размышляя о национальной политике Царя-Хозяина, мы невольно сосредотачиваемся лишь на его собственных личных взглядах на этот трудный и болезненный вопрос: а обрёл ли император в русском обществе достаточную поддержку таковой политики, идя столь необычным для Романовых «русским путём»?

Мы полагаем, что понимание и поддержка именно русского населения империи была весьма значительной. Ведь все русские мыслящие, начиная со времён Петра I, испытывали тревогу и обиду за собственный народ, занимавший явно приниженное положение в европеизирующемся государстве. (Вспомним слова одного из героев 1812 года генерала Ермолова. В ответ на вопрос императора Александра I о том, какую бы высокую награду он желал для себя, Ермолов дерзко ответил: «Государь, сделайте меня немцем!» Да, иностранное засилье тогда ярче всего выражалось в образе немцев.)

В XIX веке они преобладали у нас в науке, технике, в управлении, а особенно в армии. Так, в славном 1812 году почти 60 российских генералов были этническими немцами. И даже в 1880-е годы, то есть во время наиболее яркой панславянской пропаганды, около 40 процентов постов в высшем командовании занимали люди немецкого происхождения. А в ряде министерств этот нерадостный показатель оказывался и значительно выше.

Так, в Военном Министерстве – 46 процентов, в Министерстве иностранных дел – 57 процентов, в Министерстве связи – 62 процента. И в целом треть всех высших чинов, армейских морских офицеров и членов Сената были людьми немецкого происхождения. При этом следует знать, что немцы составляли не более одного (!) процента населения России.

Мыслящая часть русских людей этим была и встревожена, и в немалой мере оскорблена. И в этой тревоге совершенно сходились взглядами и мнениями, например, даже такие разные мыслители, как Герцен и славянофилы. Все они считали, что существующая «немецкая система» управления русской страной создаёт опасный разрыв «между сердцем и главой нации».

Но при осознании этой неблагополучности положение не виделось угрожающим для России, его полагали лишь внутренней проблемой империи. Однако европейские события, в первую очередь 1866 года (после битвы при Садовой[5]) всё изменили. На авансцену европейской политики и экономической жизни выступило уже не второстепенное, а мощное государство Пруссия, и германские мотивы и во внешней политике, и во внутренней жизни нашей страны зазвучали по-новому. Возникли верные ощущения опасности германизма и тревоги за будущее России.

И, несмотря на свою глубоко культурную деятельность, славянофилы одними из первых увидели эту опасность и пытались делать в России то же самое, что делали в Германии сторонники Фихта, которые стремились строить передовую германскую экономику на сугубо германской самобытной основе.

С 1870 года германская промышленность бурно развивалась, и это привело Россию к принятию серьёзных протекционистских мер, а потом и к торговой войне с Германией. В этих условиях и в политике, и в хозяйстве страны ясно обозначились как национальные охранительные, так и либерально-соглашательские с Западом тенденции.

И в «лагере» либералов русская общественность справедливо видела, как германофильство, так и евреев-капиталистов. Ещё М. Д. Скобелев гневно заявлял, что русские не являются хозяевами в своём собственном русском доме, а хозяином всегда и всюду является в лучшем случае иноплеменник, а в худшем даже и иностранец.

Точно также мыслили и многие русские философы, литераторы, журналисты, в частности Юрий Самарин и Николай Лесков, они в своих трудах активно выступали против иностранного засилья, в частности, немецкого. И они приветствовали, например, такие шаги Александра III, как перевод делопроизводства на русский язык, русификацию Дерптского университета и возвращение этому городу древнего имени – Юрьев.

Либеральная же часть общества реагировала на прорусские действия Царя-Хозяина совсем противоположно и весьма неравнодушно. Она и раньше считала, что все Романовы (а уж тем более Александр III!) – это безусловные антисемиты и даже более чем, например, Гогенцоллерны. И для них любой промышленник или финансист-западник (а в первую очередь – еврей) это вольно или невольно, но некий агент не только самых худших либерализма и капитализма, а и агент социализма и коммунизма!

То есть мыслительное размежевание общества и при Царе-Хозяине оставалось весьма значительным. Но сама личность этого правителя с уверенной беспрекословностью удерживала империю на национальном курсе. Будучи душевно глубоко русским человеком, русским по строю своих мыслей и чувств, он полагал, что сильная, национально ориентированная власть есть несомненное благо для любого государства, а тем более – для России. А в коллективном Западе у него, кажется, постепенно возникало твёрдое понимание, что он, даря человечеству современные формы техники, уверенно лишает его многообразия и лишает… души.

Как же России избежать такой участи, то есть потери души? И потери самобытности? Кажется, царь никогда не был сторонником самых крайних призывов и действий, то есть он никогда не выдвигал лозунга «Россия – для русских», как это не раз звучало у Михаила Каткова и Михаила Скобелева. В этом он оставался гораздо сдержанней, но… Но немногим мягче.

Современный историк Владимир Назаревский видит это так: «…отпустив длинную бороду, надев русский кафтан с широкими шароварами и русские сапоги, подпоясавшись русским кушаком, Государь дал понять и другим народам и космополитам, что его заботой будет не весь земной шар, даже не Европа, а Россия, паче всего то, что безвозвратно покончена в ней та политика, которая в прежние времена вытаскивала из огня каштаны для других государств. Русские реальные жизненные интересы – вот начало и конец политики нашего Государя. Александр III молча думал: “Россия – для русских”».

Похоже, что это действительно так. При отсутствии лозунгов русскость правления стала одной из главных доминант его эпохи. Мы даже решимся сказать, что Царь-Хозяин проявлял твёрдое желание подвести под имперские начала национальную основу, либо интуитивно, либо осмысленно вёл поиск русской государственной национальной идеи.

Современный политолог Е. Холмогоров говорит об этом совершенно однозначно: «Идеологией как центральной власти России, самодержавия, так и националистической элиты, а также значительной части бюрократии» было превращение России в современное национальное государство, в котором центростремительные тенденции господствуют