Солнечный цвет и жаркая любовь доставались от нее Рожейро, и к своему имени он мог теперь прибавить также ее, став Рожейро де Ошум. Но, хотя он строго соблюдал все запреты и обязанности, со временем магия стала ослабевать. К тому же постоянно возникала проблема, где именно ему встать – с той стороны, где мужчины, или же, как ему хотелось, – с женской, и постепенно он опять ощутил себя потерянным в слишком жестком и непонятном для него мире.

Его отец был белым, а мать, как и почти все остальные вокруг, – черной. Он знал несколько слов на языке йоруба, помнил имена тех же богов и танцевал так же, как и его давние предки, которых когда-то, купленных за гроши у соседнего племени или заловленных в плен, белые вывозили на кораблях с Западного побережья Африки.

«Сахарный тростник». С подозрением он смотрел на это коленчатое растение. Сладкий вкус связывался у него со смертью. Маньолия говорила, что сахар загубил не только миллионы жизней черных, но и весь Северо-Восток Бразилии. Там, где когда-то были густые, наполненные живностью леса, лысели теперь километры каменистых полупустынь с редкими колючими кустарниками и тощими неприхотливыми травами. Тростник озолотил Европу с Северной Америкой и навечно разорил Южную. Первым делом – несчастный штат Пернамбуку, в котором им выпало жить. Конфеты в Англии и Голландии были обменены на их нищету. Еще мать его бабки была рабыней, и его пращуры наверняка были адски живучими, если, в отличие от многих других негров, не порешили себя, не сгинули от голода и жажды за месяц плавания и потом в тюрьмах перед распродажей, что припечатывала своим молоточком их судьбы, если выдержали болезни и тяжания и не были забиты насмерть за неповиновение до того, как успели оставить потомство.

Значит, и в нем должно было сохраняться это взрывное жизнелюбие вопреки всему: умение ладить, подстраиваться и подспудно оставаться верным себе. Но что-то уж слишком давно он не мог различить родство с кем бы то ни было. «Кто я, откуда, зачем родился?» – гадал он, устроившись на кровати или на песке, вместо потолка и неба различая лишь те же вопросы. А еще он непременно должен был найти этого исчезнувшего тринадцать лет назад и унесшего тайну его происхождения Каспара. Мать о Каспаре, хоть и встречалась с ним почти год, знала не много. Как-то не получилось расспросить друг друга о прошлом и хоть раз поговорить по душам, хотя любимый прислал ей даже две открытки с плантаций, куда нанялся, когда она забеременела. Однажды от него пришли деньги, но потом он растворился, как сахар в чашке кофе. Вместе с теткой они съездили в глубь штата Пернамбуку, и управляющий сразу вспомнил, что с Каспаром рассчитались еще неделю назад.

Старые большие шлепанцы и красный шерстяной шарф доказывали, однако, что когда-то он действительно существовал. Правда, бабка грозилась распустить шарф на прихватки, но мать и сын не одобряли эту идею, и он так и остался висеть при входе на крюке, даже когда они перебрались в новый барак. А шлепанцы, пока никто не видел, Рожейро иногда надевал сам.

Выбираясь из фавелы, он до ночи бродил по городу в надежде отыскать в лицах белых мужчин сходство с самим собой. Может быть, его отец все еще жил неподалеку? Работал в какой-нибудь лавочке или спасателем на море?

Над маленькими, в один-два этажа домиками ярких цветов, над черепичными крышами заросшего зеленью центра, над подъемными кранами периферии стояло то же яркое небо, что и над их фавелой. Ночью, равнодушное, оно повсюду одинаково темнело. Когда у них шел ливень, он шел и там, и тогда обитатели тех районов вдыхали тот же самый влажный воздух, что и они. Бабочка или птица могла незаметно для себя пересечь границу, но жизни людей отличались, как будто они жили в разных тысячелетиях или на разных планетах. Может быть, его отец Каспар все еще спал и ел бок о бок с ним, но у них никак не получалось встретиться. Их миры не соприкасались, они были друг для друга невидимы.

Среди родных и соседей Рожейро по-прежнему считался красавчиком, но сам он не любил свое тело. Это сестра могла любоваться собой в зеркале часами, а ему было лишь бы себя не видеть, и незачем было мыть или переодевать такое чудовище.

«Понятно, – засмеялась мать, – это бывает. Тебе, наверное, просто нужна девушка. Ты же уже большой пацан», – и она с довольной улыбкой похлопала его по животу. Он и сам не ожидал, что выхватит у сестры бритву, которой она распарывала швы на куртке.

Под водой льющаяся из порезов на пальцах кровь становилась розовой, ползла щекотно струйка по щеке. Добежав до шеи, она исчезала, впитываясь в футболку. Женские вопли под запертой дверью перекрывали голос Казузы. Вот уже четверть часа он заикался с заезженной пластинки.

«Я хочу такую грудь, как у тебя, мама», – сказал однажды Рожейро де Ошум за ужином. Северинья, то и дело поглядывавшая в телевизор, где ее любимая героиня теленовеллы как раз получала романтическое предложение от одного аристократа, подавилась, и кусочки черной фасоли выскочили у нее изо рта. Сестра неподвижно уставилась на него своими чернущими глазами, а маленький Сезар, колотя ложкой по столу, заливался смехом с набитым ртом.

Уже месяц назад мечты Рожейро о школьной дружбе были изорваны и истоптаны, как перед тем тетради, которые он пытался собрать в классе по клочкам. Как будто, новенькие, не нес их бережно за неделю до того вместе с ручкой и карандашами в купленном на деньги всего квартала портфеле.

Напрасно, значит, они откупорили для Шанго темное пиво, которое этот бог так жаловал, напрасно поливали им на полосы красной и белой ткани, украсив их перед этим по сторонам белыми и красными гвоздиками, напрасно Карлуш опять снабдил их деньгами, когда было решено, что он вернется к учению.

Но в самом деле, что можно подумать о парне, который противится стричь волосы, носит заколки и майки с сердечками, не задирает девчонок, выбегает чуть ли не с визгом из туалета, когда все просто-напросто собираются дружески подрочить? Слюнтяю, не желающему слушать о поцелуях, тисканьях и траханье, не могущему рассказать на этот счет ничего поучительного, нельзя довериться. И самое главное, он не умел играть в футбол. Бегал он быстро, но пугался мяча, особенно если ему казалось, что тот летит прямо на него. И поскольку это казалось ему почти всегда, речь шла уже не о беге, а о бегстве.

Только наличие груди могло спасти положение такого человека. Штука, что болталась внизу или вставала на дыбы, как когда-то случилось с Вильсоном, из которого, возможно, вылез зародыш Сезара, или как бананы Жозе и Пауло, когда они втроем развлекались у шлюхи, была его самой неправильной частью. Набухая, она болела и все время чего-то ждала, а он не мог или, скорее, не желал понять, как унять ее голод и утолить томление. Однажды из хобота, когда он все-таки поддался искушению ощупать его, сама по себе вырвалась теплая беловатая жидкость, и ему почудилось, что он вовсе не у толчка, а на берегу океана, который, словно на панорамной фотографии, простерся перед ним во всю поднебесную. Разрозненные части пейзажа соединились вдруг в единую выпуклую картину, линия горизонта резко отодвинулась вглубь, и он вдыхал соль волн.

Несмотря на новое увлечение, он все же не забывал, что он девушка, и смущался того, что не все пока было у нее идеально. Как назло, удовольствие заставляло испытывать себя по нескольку раз в день. Будучи омерзительным, этот отросток старался доставить ему все большее наслаждение, и уже не было сил его игнорировать. Тщательно вытершись, как от чужого, он пытался найти выход в лабиринте самого себя.