На обед обычно была фейжоада – черные бобы, среди которых можно было отыскать кусочки мяса, а потом сестра могла опять оказаться в поисках своего отца, и тогда Кехинде убегал вверх по тропе на небольшое безымянное кладбище, где росли самые вкусные, похожие на попугаев фрукты кажу с выступающей, как крючковатый клюв, косточкой-каштаном и где душисто пахло гуавами. Он залезал на исполинское манговое дерево, высасывал сладкий сок из-под толстой шкуры и смотрел на летящих аистов. Где-то далеко у моря и рядом, над крышами их поселка, перегоняли друг друга летучие змеи. Старухи чистили и натирали у порога маньоку[71], чтобы сделать из нее поскорее муку и испечь лепешки. Они вечно терли эту маньоку и пели старинные песни с повторяющимися куплетами. Там всегда кто-нибудь умирал от болезни или голода, уезжал навсегда. Фавела забиралась все вверх и вверх. Дома и люди казались призраками, как те, которые появлялись в день мертвых и чьи имена нельзя было произносить.

Однажды взгляд Кехинде выхватил сверху платье матери и ее мягкую кошачью походку. На работу она надевала только белое, и хоть этот цвет, напоминая о торжественном одеянии хозяина всех голов Обаталы[72], очень шел ее коже цвета зрелого плода какао, он предпочитал, чтобы она ходила в чем-нибудь попроще, потому что тогда она оставалась дома. Стремительно он слезал с дерева, предвкушая уже тапиоку с тянущимся теплым сыром, как вдруг, пораженный, снова прилип к стволу. Как-то раз Вильсон принес ему жареного омара, а теперь, совершенно голый, он подпрыгивал, чтоб поймать собственные шорты, которые мать как будто собиралась швырнуть ему с порога, но каждый раз обманывала. Соседи наблюдали за этим мельтешением из окон, а те, у кого их не было, как у семьи Диаш Сантуш, сгруппировались у дверей. С раскрытым от изумления ртом одной рукой Кехинде обнял дерево, другой – потрогал себя через штаны: ну да, время от времени его пипка немного напрягалась, но чтобы вот так… Несчастный и жуткий Вильсон! Огромный нарост был скорее всего настоящим проклятием. И он умолял всех богов на свете не дать ему заболеть той же болезнью. Однако вскоре сцена с Вильсоном и матерью напомнила ему историю драки между Шанго и его женой, которая дала мужу на обед свое ухо, и он расхохотался. Наконец Вильсон удрал, мать, надавав сестре по щекам, оттаскала ее за волосы, оттрепала со всех сторон, соседи разошлись по делам, и Кехинде решил, что он может вернуться.

Со следующего утра почти каждый день босая Северинья в коричневом старом платье терла маньоку у порога. Сестра, надув щеки, лежала лицом к стене, Вильсон, да и другие мужчины теперь к ним больше не заходили, и соседи смотрели на представления, происходившие в других домах. А зимой у сестры родился мальчик. Несколько дней они ели курицу и пироги из банановой кожуры, так много гостинцев натащили им соседи. Сестре нужно было наедаться, чтобы кормить младенца. Говорили, что он родился заморышем, ведь ей исполнилось только тринадцать лет. «На два года меньше, чем мне, когда ты у меня появилась», – всхлипывала мать. Потом мать и сестра стали тереть маньоку вдвоем, и ни у кого теперь на него не было времени.

Иногда Кехинде доставался дяде Карлушу. Остальные два брата работали, у них уже были свои семьи, а ему по утрам делать было нечего. Хотя Карлушу было уже семнадцать, Кехинде казалось, что дядя был в чем-то, как он, маленьким. Только вот в фавеле почему-то все посмеивались над ним или даже открыто дразнили.

– А что такое пидор, Карлуш? – спросил как-то Кехинде.

– Значит, что тот, кто это сказал, кретин, – надменно скривил рот Карлуш.

Когда Кехинде задал тот же вопрос матери, она накинулась на него, как взбесившаяся кошка, и он решил, что не стоит больше интересоваться этим даже у май джи санто, которая знала абсолютно все, но была посильнее его матери, и кулаки у нее были несравненно больше. Однако он не мог не приметить, что самые молодые дочери святых, прикрываясь ладошками, тоже хихикали, когда в террейро за ним заходил Карлуш.

Однажды, пройдя под старыми пальмами Праса до Кармо, они поднялись по Ладэйра де Сао Франсиско и вошли под арочные своды внутреннего двора церкви Богородицы Снега, покрытого голубой майоликой, по которой летали синие ангелы, а мужчина с бородой, в плаще с капюшоном, подпоясанный веревкой, то таскал камни, то держался за лапу улыбающегося волка. На одной из майолик, вырываясь из неба, лучи пронзали ладони и ступни мужчины и оставляли в них раны.

– Святой Франциск любил госпожу Бедность, – сказал незаметно появившийся монах в сандалиях, одетый точь-в-точь как мужчина на картинках.

– А нас, отец, госпожа Бедность не спрашивает, любим ли мы ее, она же сама нас любит просто до смерти, – подмигнул Рожейро Карлуш.

Увешанный бусами, с кудрявыми волосами до плеч, в яркой майке и расклешенных штанах, он был вольным и ярким, как какой-нибудь тропический тукан токо или синий арара.

– Франциск свершил подвиг скитальчества, спал на холодных камнях, ел, что ему посылал Бог. Он восхвалял Иисуса Христа, желал отдать Ему себя на служение, и тот даровал ему кровавые раны в награду, – немолодой священник с залысинами и грустными голубыми глазами благоговейно прикоснулся кончиками пальцев к своим рукам. В этот момент за его спиной вырос еще один монах. Он был черный, молодой, с яркими, как будто натертыми соком ацеролы губами, и Карлуш не мог отвести от него глаз. Монах тоже украдкой поглядывал на Карлуша. Когда они наконец вышли на улицу, Кехинде на всякий случай спрятал руки в карманах и всю дорогу смотрел на свои ноги в шлепанцах. Госпожа Бедность любила их, но он хотел бегать и залезать на деревья, гладить волосы сестры и море, убаюкивать своего близнеца, и раны ему были совсем не нужны.

На следующий день вместо террейро они снова пришли в церковь, и, пока Карлуша не было, Кехинде остался со старым монахом.

– Эти сокровища могут совершать чудеса, – шепнул он, указывая на серебряные чаши и кости в стеклянных ящиках, и вместе они поставили свечку Марии, которая блестящим взглядом и длинными черными волосами напоминала богиню Океанов Емажу.

Раз в неделю рядом с полногрудой фигуркой, духом его умершей сестренки, мать ставила на домашнем алтаре голубую свечу и для Емажи. Не забывала она также и о желтой для Ошум, о белой для властелина всех голов Обатала и, конечно, о бело-красной для Шанго, властелина головы своего сына.

В церкви свечи из желтого воска пахли, как цветущие деревья, и медленно уменьшались. И Кехинде вспомнил, как на празднике, когда богине зажигали семь свечей прямо на берегу океана, он впивался взглядом в желтый, красный и синий свет огня, таивший зеленый стержень, ожидая секунды, когда пламя совсем погаснет. Он не мог понять, где то место, куда собирается все исчезнувшее.