Но такое чтение было Вергилию еще и поддержкой, что мне удалось понять позже.

Так что да, Папе нравилось погружаться в книги, и он читал, едва покачивая верхней частью тела, будто на морских волнах, которые, если прислушаешься — а ведь ты лежишь у него на коленях и, как предполагается, спишь, — сопровождаются тихим-тихим бормотанием. К тому времени я уже стала Близнецом, Который не Спит (что, Дорогой Читатель, есть наглая, ничем не прикрытая ложь. Я спала. На самом деле сладко и крепко спала, по-настоящему прекрасно, но только когда меня качали на руках, что вовсе не странно, но совершенно разумно, и если ты, Дорогой Читатель, не веришь мне, то, значит, не прочитал своего Гамлета, и тебе надо сесть в уголке и как следует поразмышлять о Неисследованной Стране, тогда ты тоже захочешь, чтобы тебя качали на руках, пока ты спишь. Ну, пожалуйста). Итак, я была у Папы на коленях и могла слышать ровный звук его чтения. Не то чтобы он проговаривал слова. Просто они вроде как рокотали в нем. Это был как бы поток или биение жизни на странице, и когда Папины глаза соединялись с ней, он просто издавал то низкое-низкое урчание. Джон Бэнвилл[587] смог бы подобрать слово для этого, а я не могу. Я только помню то ощущение, и мне было уютно. Я лежала у него на коленях, и он читал, и мы отплывали в Другое Место. Поднимались по Миссисипи в графство Йокнапатофа[588], или двигались сквозь нависший над Темзой густой желтый туман, или пробирались через насыщенные густыми испарениями банановые плантации, раскинувшиеся на всем пути до Макондо[589]. Мы побывали там, не вставая с большого складного стула со сплетенным из соломы бугристым сиденьем, на котором лежало одеяло. Этот стул стоял возле печи фирмы «Waterford Stanley», и рядом с ним помещали наши люльки, чтобы сохранять нас в тепле. Там Эней спал, как Папа Римский, как говорила Бабушка, но я плакала, меня брали на руки, пеленали в Тропиках Западного Клэра, я сосала крошечный большой палец и была готова к отъезду.

Я засыпала в странных местах. Дорогая Эмили сказала, что нет лучше фрегата, чем книга, чтобы увезти нас, и, как я сказала Винсенту Каннингему, даже хотя Эмили не могла сделать прямой пробор в собственных волосах и у нее было лицо, которое Никогда Не Видело Солнца, она была Исследователем Номер Один Великого Мира Помещений Внутри Дома, и в этом она также была права. Мы с Папой отправлялись в разные места, а поскольку некоторые вещи — даже большинство их, судя по моему опыту, — более яркие, пока вы не увидели их воочию, я знаю Миссисипи лучше, чем Мойасту.

Но чего никто, даже сам Вергилий, в то время не понимал, так это того, что библиотека, которую он собирал, на самом деле станет рабочим инструментом, консультационной фирмой, и что она уже ведет его куда-то.

У Папы не было намерения заниматься литературным творчеством.

Он любил читать, вот и все. И читал книги, которые, как думал, были столь далеко за пределами всего, чего сам он мог достичь только в мечтах, что любая мысль о писательстве немедленно испарялась в уверенности неизбежной неудачи.

С чего вообще начать? Читать Диккенса, читать Достоевского. Читать Томаса Харди. Любому разумному человеку достаточно прочитать любую страницу любого рассказа Чехова, чтобы сказать «Ну, знаете!», положить свою авторучку и уйти.

Но Суейны и Благоразумие, как вы уже знаете, знакомы друг с другом не лучшим образом. Да и вообще неизбежность неудачи никогда не была сдерживающим фактором Суейнов. (См. Прыжки с шестом.) Кроме того, я думаю, что уже было у моего отца нечто такое, что хотело дерзать. Оно было предварительно задано в сюжете и только ждало момента, когда наполнение достигнет точки переливания через край.

Мы с Энеем оказались тем самым моментом.

Прежде всего Вергилий вышел из дому. Он прошел сквозь кивки и бормотания, мимо мокрых от дождя голов, услышал «Отлично Сработано» и «Молодец!», спустился к реке, которая была вроде как его собственной версией церкви, и затопал вперед в темпе Преподобного, молча и серьезно, и был до невозможности наполненным. Завесы дождя вздымались так, как между небом и землей в насыщенных испарениями потоках воздуха в Ирландии появляются ангелы — в чем меня однажды пытался убедить старый Ричард Кирвин.

Вергилий не мог поверить в то, что произошло. Не мог поверить, что мы родились, что стал отцом. Не то чтобы он был несведущ в биологии или что в течение многих месяцев моя мать не носила нас с невозмутимостью МакКарроллов. Она нас носила именно так. Весь округ знал, что по крайней мере один из нас прибудет, и хотя суждения по поводу нашего пола были разные — Мама-носит-вперед, вбок, на другую сторону, — в зависимости от личной предвзятости, политической принадлежности и рецепта на очки, но ни разу никто не усомнился, что Вергилий скоро станет отцом. Тем не менее наше прибытие стало для него шоком. В тот момент, когда мы появились в кухне, Эней розовый, сияющий и чудесный, и волосатая я, жизнь Вергилия изменилась. И это он знал. Она возвысилась. Эту часть вам следует понять. Полагаю, такое может быть у всех отцов, хоть я не уверена. Пришло своего рода просветление, даже Экстаз, что, насколько я могу судить, более или менее исчезло из жизни с тех пор, как церковь стала ненадежной, а спорт занял территорию Славы. Но если вы соедините свои знания Суейнов и Лосося, добавите немного одиноких глубин Вергилия, когда он еще был мальчиком, то вы поймете, о чем я.

У болотистого изгиба сразу за влажным лугом Райанов есть шаткий самодельный помост, нечто вроде причала, где только по им одним известным причинам Райаны хранят мотки шпагата для обвязки тюков, веревки и ведра. Там Вергилий остановился и поднял лицо к небу. Ему надо было вздохнуть. Радость огромным воздушным шаром раздувалась в его груди. Или белым опаляющим пламенем. Или взлетала голубем. Жаль, я не поэт.

Смысл в том, что он не мог вместить все случившееся.

Он стал отцом. И в тот же самый момент по удивительному исчислению сердца заскучал по собственному отцу — не по реальному Аврааму, но по лучшему, более доброжелательному варианту его, по такому Аврааму, какой не существовал иначе, кроме как возможность, но теперь взял на себя роль отца, будто мой Папа был доказательством истинности того, что Новый Завет более гуманен, чем Ветхий, и мир выглядит радостным.

Папе хотелось кричать. Хотелось махать руками, петь аллилуйю, сделать несколько шагов, решиться на Великий Поступок, как Берт Ланкастер[590] в видео «Продавец дождя»[591], кассету с которым миссис Куинти дала мне и которую я не могу вернуть, потому что плеер зажевал ленту как раз в тот момент, когда Берт начал брызгать слюной и просто чуть-чуть Перешел Границы.