class="a">[889]. В результате же этого строительства возникает «великое сооружение», персонажами которого становятся русский «приживал и русский богач, русский плут и русский святой, русская прекрасная женщина (Улинька) и русский идеалист (Тентетников), русский военный и русский чиновник, русский Христос (князь) и русский антихрист (маг-юрисконсульт)…»[890]. Последний есть «одно из самых прозренческих созданий Гоголя», он все знает «о природе человека, в чье подполье он всегда готов забросить крючок с наживкой»[891].

Тема города-храма, храмового пространства, Гоголя – русского Христа, провидимая в, казалось бы, вполне натуралистичных главах второго тома, становится одной из «ходовых» тем работ последних двух десятилетий. О двух типах пространства «Мертвых душ» – фиктивном пространстве России Чичикова и идеальном храмовом пространстве, открывающемся восхищенному взгляду автора, пишет ижевская исследовательница Г. В. Москалева[892]. О синтезе во втором томе «города-храма» и «города-мастерской» размышляет А. П. Давыдов[893]. Гоголь

во втором томе отходит от инверсионного мышления «либо Бог – либо бизнес», «либо Божественный Рим – либо деловой Париж», «либо святое божественное – либо грешное человеческое»[894].

Евангелизации художественного пространства второго тома посвящена монография Н. М. Сквиры[895]. О зависимости поэтического метода Гоголя от религиозных и этических предписаний, так называемой «этопоэтике» позднего Гоголя, подчинявшего свое письмо внеэстетическим критериям, что было свойственно и творчеству древнерусских авторов, писал немецкий исследователь В. Кошмаль[896].

И вновь в работах начинает звучать тема гоголевской возможной протестантской закваски, о чем в свое время размышляли Ф. А. Степун, Д. И. Чижевский[897], а позже Ю. В. Манн[898] и А. П. Давыдов. Гоголь в поисках спасения души отказывается от смеха и одновременно выступает как реформатор ценностей русской культуры, поддавшись духу протестантизма: «Он будет искать некую середину, пытаясь соединить Бога и делового человека в прибыльном труде»[899].

Гностическому и софиологическому субстратам творчества Гоголя, связанным с масонско-теософской и пиетистской традицией, было посвящено исследование М. Я. Вайскопфа[900], выявившего многочисленные «заимствования» Гоголя из Ветхого и Нового Завета, масонских и пиетистских утопий И. Г. Юнг-Штиллинга («Тоска по отчизне»), П. Львова («Храм Истины»), русской масонской и околомасонской литературы XVIII века, русского помещичьего романа 1830‐х годов (Н. Полевой, С. Бегичев) и др. Автором была рассмотрена также телеология этих заимствований в обрисовке центральных персонажей второго тома – Костанжогло (Скудронжогло), Муразова, Хлобуева, генерал-губернатора. Впрочем, во всех этих «применениях» не всегда оказывается возможным отличить сознательное заимствование от напрашивающихся культурным контекстом аналогий, что тоже становится одной из проблем гоголевской герменевтики[901].

В аспекте православной святоотеческой традиции и традиции средневековой учительной литературы гносеологию художественного мышления Гоголя исследовал в своих монографиях С. А. Гончаров[902]. Во втором томе, призывающем «к подражанию образцам, к переустройству мира и преображению человека»[903], жанровая структура поэмы приобретает, по его мнению, черты своеобразной развернутой проповеди[904], в которой аллегоризм и барочная мистика соединяются с переосмыслением житийной традиции.

Впрочем, для понимания всей неоднозначности и взрывоопасности темы, важно помнить, что в определенные моменты сам Гоголь к собственной проповеди начинал относиться как к самозванству и отходу от Традиции[905].

Социальные проблемы и социальные типажи второго тома: критика до 1917 года и после

В том обширном корпусе критических текстов, который образовался вокруг именно второго тома «Мертвых душ», с очевидностью проступает желание критиков и интерпретаторов систематизировать появившиеся в продолжении поэмы типажи, дав им соответствующую характеристику. В отличие от первого тома, в котором нередко усматривалось намерение Гоголя спуститься вниз по ступеням деградации человеческой личности (от Манилова и до Плюшкина – концепция, которая была в критике не раз опротестована), персонажи второго тома поддавались скорее группировке на «типы».

Тенденция эта просматривается как в критике XIX, так и XX века.

На два типа, каждый из которых соответствует двум сторонам эволюции Гоголя – его «силе и художественной зрелости» и его насилию над собственным талантом, – подразделил героев второго тома А. Ф. Писемский уже в 1855 году. К первому типу он отнес Тентетникова, фигура которого вызывала у критика неизменный восторг:

Не могу выразить, какое полное эстетическое наслаждение чувствовал я, читая первую главу, с появления в ней и обрисовки Тентетникова. Надобно только вспомнить, сколько повестей написано на тему этого характера и у скольких авторов только еще надумывалось что-то такое сказаться; надобно потом было приглядеться к действительности, чтоб понять, до какой степени лицо Тентетникова, нынче уже отживающее и редеющее, тогда было современно и типично[906].

К другим «жизненным» типам Писемский отнес Бетрищева («Фигура его до того ясна, что как будто облечена плотью»), Платонова («лицо, хорошо на первый раз показанное, но очень мало потом развитое») и особенно Хлобуева, который, «по тонкости задачи, по правильности к нему отношений автора равняется, если не превосходит, даже Тентетникова»[907].

Тему жизненных (удачных) и надуманных (неудачных) образов второго тома продолжил Н. Д. Мизко, журналист и литературный критик, уже писавший ранее рецензию на первый том «Мертвых душ» по его выходе. К удачным образам он отнес Тентетникова, Платонова, Бетрищева и Петуха (его «изображение» может сравниться «с лучшими комическими положениями, на которые Гоголь такой мастер»), ко вторым – Костанжогло, Муразова и Улиньку. Отчасти споря с Писемским, утверждавшим, что тип Тентетникова принадлежит прошлому, Мизко заметил:

…лицо это замечательно как исключительно современный тип. Положа руку на сердце, сознаемся, как много есть между нами Тентетниковых…[908]

Что касается Кошкарева, героя, который вызвал наиболее противоречивые суждения критиков («…одни находят <его> типом, венцом Гоголева юмора, другие – неудавшеюся аллегорией, в роде изображений частей света, под видом мифологических женщин (намек на А. Ф. Писемского. – Е. Д.)», то Мизко склонен был видеть глубокую правдивость данного характера, в чем солидаризовался с мнением Н. А. Некрасова[909].

О персонажах Тентетникове, Костанжогло и Муразове рассуждал П. В. Анненков. Первого он отнес, сравнив с героями тургеневских повестей «Два приятеля» и «Затишье», к типологии людей «с развитой мыслью, но с неопределенной волей и ничтожным характером»:

По некоторым сохраненным чертам мы можем заключить, что, не ограничиваясь одним комизмом характера, глубокомысленный писатель хотел еще возвысить его до идеала, показать его в соединении с несомненным благородством стремлений и объяснить вообще серьезную сторону, свойственную ему. Тогда действительно тип был бы завершен и окончен в искусстве[910].

Костанжогло, который «должен был явиться типом совершеннейшего помещика-землевладельца, типом, возникшим из соединения греческой находчивости с русским