вместе и не скатывались в пропасть. Я даже в страшном сне не смогла бы так жестоко наказать своих родителей, как сделала Карли. Все это было несправедливо.

Я спустилась по лестнице и постучалась к Шону:

— Ко мне неожиданно приехала приятельница из Штатов. Ей надо перекантоваться несколько дней, я пущу ее к себе, поспит на полу. У вас найдется какой-нибудь матрас?

Шон сказал, что пойдет посмотрит в сарае за домом. Я поднялась и включила воду, чтобы наполнить ванну для своей подруги. Потом вернулась в комнату и дала Карли — она уже разделась до белья — одно из своих полотенец.

— А шампунем или мылом поделишься? — спросила она.

Я сказала, что и то и другое она найдет в ванной. Карли успела обмотаться полотенцем, когда в дверь постучали. Под мышкой Шон держал матрас. При виде моей тощей подруги, завернутой в полотенце, с водопадом черных волос по плечам, у него загорелись глаза.

Я представила их друг другу, сказал Шону, что это моя подруга Меган.

— Старая подруга из Штатов? — спросил Шон.

— Древняя подруга, — поправила Карли, — это очень древняя история.

— Что ж, если говорить об истории и о том, как она портит все в настоящем, лучше места, чем Ирландия, не сыскать. Надеюсь, у нас будет шанс выпить по чашечке чаю, Меган. Вот ваш матрас.

Вернувшись из ванной, Карли мгновенно рухнула на матрас, швырнув свою одежду и полотенце на мою кровать. Я сложила ее пропотевшее белье в свой мешок для стирки, добавив туда и другую грязную одежду, которую она бросила в угол. Мокрое полотенце я отнесла в ванную комнату, отмыла ванну и на цыпочках вернулась к себе. Там я забрала книги, тетради и мешок с бельем и отправилась в прачечную Тринити, решив там и поработать со стихами Остина Кларка, реферат по которым Кеннелли задал нам к следующей неделе.

Перестирав и высушив все, я отправилась на Графтон-стрит, заглядывая поочередно в «Нири», «Дэви Бирнс» и «Бейли» в надежде встретить друзей из Тринити. В тот вечер мне не подфартило, так что я в одиночестве приземлилась в уютном уголке у «Нири». Я не спеша жевала сырный сэндвич, пила «Гиннесс» и гадала, что сулит мне завтрашний день с Карли. Ее резкость и раздражительность меня, мягко говоря, тревожили. Я не понимала, как моя подруга — всегда такая мягкая, застенчивая, беззащитная — могла превратиться в оголтелого боевика, который только что ворвался в мою жизнь.

Ночью выяснилось к тому же, что Карли — мастер мирового уровня по храпу, она рычала, как работающий мотоциклетный мотор. Я пыталась прикрывать уши подушкой, но через час после этой пытки шумом, отчаявшись уснуть, села в постели. Включив ночник, я развернула принесенную Карли «Интернэшнл геральд трибюн», единственный реальный источник американских новостей по эту сторону Атлантики. Меня очень волновал продолжавшийся Уотергейтский скандал, и я пристрастилась к репортажам Вудворда и Бернстайна. Ощущала ли я уколы ностальгии, читая еженедельные выпуски «Геральд»? Не знаю. Читая все эти новости из дома, я одновременно и чувствовала себя связанной с Соединенными Штатами, и радовалась тому, что огромное расстояние отделяет меня от этого места, источника недавно пережитой сильнейшей боли. Не потому ли меня так пугала эта храпящая девица, разметавшаяся у меня на полу? Дело было не только в том, что она не давала мне спать. С Карли в мою жизнь снова ворвалось все плохое, все то, из-за чего я так стремилась вырваться из этого провинциального ада, куда, подобно Карли, была помещена против своей воли.

И все же она здесь — Эвридика, вернувшаяся из подземного мира.

Под утро меня все-таки сморил сон, но Карли, которая легла спать в семь, вскочила еще до рассвета и начала с грохотом что-то искать на кухне. Я с трудом разлепила один глаз, когда она заговорила:

— Привет… где кофе?

— Нет. Здесь я пью чай.

— Отлично.

— Есть одно местечко, называется «Бьюли», можем пойти туда и выпить кофе.

Через пятнадцать минут мы были в «Бьюли». От недосыпа у меня кружилась голова. Как и от не смолкающего ни на минуту голоса Карли. Когда она, не заморачиваясь тем, чтобы понизить голос, стала рассказывать, как была «подстилкой у одного черного» в Окленде, к нам начали поворачиваться головы посетителей: в «Бьюли» не привыкли к подобным разговорам.

— Только не говори, что я слишком громко разговариваю, — резко сказала Карли.

— На нас люди смотрят.

— Тебя это беспокоит?

— Меня — да.

— Тебя всегда волновало, что о тебе скажут другие. И тебя, и твоего жалкого хлюпика.

— Арнольд всегда заступался за тебя в школе. Так же, как и я.

— Попал он в свой Йель, куда так стремился?

— В Корнелл.

— Что же это он сплоховал? Разочаровал своих предков?

— Корнелл — очень крутой университет.

— Только не для родителей, помешанных на Йеле. Они, наверное, за это сожрали сыночка с потрохами. Воображаю, как страдал бедный зубрилка.

— А когда ты пропала и все думали, что ты умерла, думаешь, из-за этого мы не страдали?

— Дай угадаю: ты сидела шиву[83] с моими родителями.

— При чем тут это? Все, кто тебя любил и о тебе заботился, были сломлены.

— Вот слушаю я тебя и думаю: а мне какое на хрен дело?.. С чего бы это, а?

— Я тоже этого не понимаю. Твои родители тебя избивали? Нет. Твой отец всегда мне казался вполне адекватным. Твоя мама… она так беспокоилась, чтобы все было как надо, чтобы все успевать… и это при ее-то занятости… Но ты зла на них так, как будто они держали тебя связанной в подвале и пытали. Я этого не понимаю.

— А что бы ты хотела услышать? Что отец меня насиловал?

— Разве он…

— Да нет. Знаешь, почему я не стала давать им о себе знать? Потому что, как я уже сказала тебе вчера, Карли Коэн умерла. Если бы у них был хоть намек на то, что я жива, они бросились бы меня искать. А так их дочки и след простыл, ни одной зацепки. Между прочим, я не дура. И отлично вижу: ты уже жалеешь, что пустила меня на порог.

— Я этого не говорила.

— И не нужно. У тебя все на лице написано. Не волнуйся, я очень скоро уйду из твоей жизни.

— Оставайся, живи, сколько хочешь.

— А как же ты спать будешь?

— Я справлюсь. Существуют, наконец, затычки для ушей…

— Вот видишь, ты вся в этом: снова пытаешься ко мне подлизаться.

— Зачем я буду пытаться тебе понравиться, мне это