как она жила в роскоши и ни в чём себе не отказывала! Её приданое послужит для благого дела. Когда я преставлюсь ко Господу, моя супруга, если будет мне верна, получит несметные богатства, в этом я могу поклясться, хоть на святом распятие, если прикажите!

— Но почему бы вам, милостивый государь, не облагодетельствовать особу, чьи лета ближе к вашим, но чей талант столь же благороден и ярок, сколь у Натальи Всеволодовны? — продолжал настаивать Павел Егорович, повинуясь доводам разума.

— О, я знавал в своё время почтенных вдов, обладавших восхитительным сопрано, — мечтательно добавил господин Симпли.

— Эта юная особа подарит мне неисчерпаемые источники вдохновения! Её именем я совершу столь грандиозные дела, что прочие финансисты и заводовладельцы станут завидовать мне и приклоняться пред моим гением! — продолжал Миндальский, упиваясь образом будущего, возникшим в его сознании. — Благо для неё станет общим благом и для меня и для всего мира! Мы создадим то, что прежде нельзя было создать!

И старый фабрикант продолжал описывать картины утопического мира, рождавшегося в его воображении. Всё становилось для него ценно и значимо, из каждой мелочи он выжимал деньги, и эти деньги в его фантазиях вырастали в колоссальные состояния. Капиталы пухли как на дрожжах, изобилие и роскошь, словно сами собой, вселялись в величественные дворцы, которые Миндальский возводил силой своего ума. И всё это двигалось, оживало и осуществлялось лишь благодаря Наталье, ставшей помимо своей воли неисчерпаемым источником вечной энергии. А сам же Антон Сергеевич делался с каждым словом всё внушительней, точно собирался жить бесконечно и бесконечно наслаждаться своим богатством и прелестью молодой супруги.

И все сидели за столом, слушая разговоры о счастливом будущем, о непомерной выгоде свадьбы старика и юной девицы, и невероятно скучали. Один только Карл Феликсович с живостью следил за каждым произносимым словом, думая меж тем про себя: «Ты стар, приятель, и твое сердце не выдержит более пары лет. Ты не достоин даже мысли о прекрасной Натали, ты червяк, ты падаль! Ничего, я успею отправить тебя к праотцам, прежде чем ты рассчитываешь обвенчаться». Его чёрные глаза внимательно смотрели на то, как один за другим дамы и господа покидали общество Миндальского, не перестававшего говорить о будущем своём счастье. Карл Феликсович незаметно опустил руку в карман, где лежал флакончик, данный ему в тот день цыганкой. Осторожно обведя гостиную взглядом, он убедился, что в их сторону никто не смотрит. Рядом не было ни единого свидетеля, а сам Антон Сергеевич повернулся на своём стуле к господам, севшим за преферанс у окна, и старался, что было сил, донести до них мысли о том, как будет прекрасно будущее после его свадьбы. Карл Феликсович понял, что это единственный шанс, который глупо упускать. Одним движением, как ловкий карточный шулер он извлёк флакон из кармана, предварительно откупорив его, и незаметно вылил всё его содержимое в свою чашку с чаем, и тем же ловким движением спрятал флакон в кармане. Никто ничего не заметил, и черноусый франт остался собой доволен. Ещё одним ловким неприметным движением он подвинул свою чашку ближе к прибору Антона Сергеевича, не заметившего и этого деяния его соседа. Наконец старик наговорился, закончив свою тираду пафосным эпилогом, вызвавшим лёгкую усмешку на губах некоторых господ. Вытащив из кармана платок, он принялся вытирать лоб и потянулся к чашке с чаем, чтобы освежить пересохшее горло.

— Нет, это ваша, сударь, — учтиво произнёс Карл Феликсович, пододвигая Миндальскому свою чашку, в которую только что подлил цыганское снадобье.

— Благодарю, — рассеянно произнёс старый фабрикант и выпил в несколько глотков всё содержимое маленькой фарфоровой чашки.

Карл Феликсович, замирая от предвкушения сладкой мести, следил за тем, как пил Миндальский. Чтобы не возникло подозрений, он тут же взял в руки чашку своего соседа и так же сделал несколько глотков. Однако Антон Сергеевич продолжил всё так же бодро говорить о своих планах, периодически вступая в словесные дуэли то со своим кузеном генералом, то с Павлом Егоровичем, то выслушивая плоские остроты господина Симпли, или фамильярную лесть его жены, которую, впрочем, он воспринимал весьма благосклонно. А отравитель тем временем сидел весь как на иголках, и хотя он искусно это скрывал, время от времени поддерживая беседу, ему всё казалось, что он перепутал чашки и сам мог случайно выпить зелье, предназначенное сопернику. Но неожиданно на дне чашки, стоявшей рядом с прибором Антона Сергеевича, выступил мутный зеленоватый осадок. Без сомнения, именно старый фабрикант выпил предназначенный ему яд. Но отчего он всё ещё бодр и здоров? Не могла же цыганка обмануть и подсунуть фальшивку, от которой не сделается худо даже больному язвой? От этих вопросов сердце в груди черноусого франта билось всё сильнее.

— Позвольте, ваша милость, — раздался над его ухом голос горничной, убиравшей посуду со стола.

— Конечно, — произнёс Карл Феликсович, прищурив глаза.

Горничная начала ставить на поднос блюда, и уже собиралась взять последнее, как вдруг задела ту самую фарфоровую чашку, из которой Миндальский пил свой чай, и та полетела на пол, со звоном разлетевшись по наборному паркету. Карл Феликсович улыбнулся своей очередной удаче: главной улики больше не существовало.

— Ах, простите, господа! — в ужасе воскликнула горничная, бросившись собирать осколки с пола.

— Вот, разиня! — высказал своё неудовольствие Антон Сергеевич, потревоженный внезапным звоном, прервавшим ход его мыслей.

— Всё-таки, на вашем месте, сударь, я был бы более счастлив, если вдохновением мне служила не девушка, годящаяся мне во внучки, а законное моё потомство, — проговорил Павел Егорович, вставая со своего кресла и делая несколько шагов к столу с закусками.

— Моя жизнь выше условностей, принятых в кругах беззаботной среды праздных дворян! Я человек дела! — воскликнул Миндальский, приподнимаясь и снова садясь.

— Что-то разбилось? — поинтересовалась Евгения Петровна, доставая из складок платья мутное пенсне.

— Это на счастье! Разлетелась всего лишь моя чашка, — произнёс Карл Феликсович, подвигая другую фарфоровую чашку ближе к Миндальскому. — А эта — ваша, прошу, — произнёс он, с улыбкой глядя в глаза своему ненавистному сопернику.

— А, благодарю, мой добрый друг, — рассеянно пробормотал Антон Сергеевич. — Что-то здесь стало душно, — добавил он, — не пора ли мне принять капли и отправиться ко сну…

— В самом деле, кузен, — произнёс генерал Серженич, — мне кажется, что за день ты намучился изжогой, и теперь желаешь выплеснуть на нас всё свою желчь! Пожалуй, тебе стоит отдохнуть и от нас и от своих речей.

— Пожалуй… — вяло подтвердил Миндальский, с трудом поднимаясь со своего места.

Молодой франт поднялся, поддерживая его под руку, со злорадством глядя на растерянную улыбку старика.