«Вот и пришло твоё время, скоро ты не сможешь мне помешать», — думал он про себя, помогая Антону Сергеевичу дойти до двери, где того ждал слуга с канделябром в руке. Теперь Карл Феликсович был уверен, что старику Миндальскому больше не посчастливится претендовать ни на чью руку, кроме руки самой смерти. Как легко показалось ему избавиться от любого соперника с помощью яда. Это было куда проще и безопаснее, чем вызывать кого-то на дуэль, где страшный спектакль длится в течение мучительных минут, выматывая все силы, равно как физические, так и душевные. Отравление казалось ему теперь чем-то, вроде высшего блага, как для идущего на подобный шаг, так и для жертвы. Как странно, что прежде он никогда не использовал этого средства.

Какая-то детская вера в свою безоговорочную правоту и безнаказанность поселилась в мыслях Кала Феликсовича. Он всерьёз полагал, что тот страшный поступок, который он совершил, есть сущий пустяк, подобно убийству назойливой мухи или комара. Конечно, такой презренный человек, как промышленник и владелец хлопковых заводов Миндальский достоин был всякого презрения, но смерть его и жизнь принадлежали Богу. Впрочем, что заповеди для того, кто одержим одним желанием? Что чья-то жизнь для того, кто видит только цель и не считается со средствами? Теперь оставалось дожидаться развязки, и даже если она окажется непоправимой, то никто не станет допытываться истинных причин смерти старого никем не любимого человека.

Меж тем, внезапная перемена в поведении Миндальского и его скорый уход, казалось, были приняты всеми остальными посетителями гостиной с большим облегчением. Один только генерал, нахмурившись, сел в кресло и приказал служанке принести ему ликёра под предлогом того, что старая кровь плохо согревает своим бегом усталые ноги.

— У вас славный родственник, ваше превосходительство, — заметил Карл Феликсович.

— А, — встрепенулся генерал Серженич, углубившийся в это время в свои мысли, — пожалуй, но объясните мне, молодой человек, на кой чёрт далась ему эта женитьба?

— Смею согласиться с вами, — продолжал Карл Феликсович. — Бедняга, верно, не представляет себе, как тяжко жить в его годы с молодой девицей под одной кровлей.

— Осмелюсь доложить, ваше превосходительство, — вмешался Алексей Николаевич, подслушав с участием начало беседы, — Натали мне самому показалась весьма вздорной молодой особой. Хотя, не сочтите за дерзость, ваш кузен из тех, кто способен приручить и самую строптивую барышню к порядку, достойному высшего света!

Карл Феликсович метнул на него взгляд, полный неодобрения, и изо всех сил старался скрыть своё неудовольствие, вызванное столь неуместной подмогой.

— Да какой недруг вообще мог внушить ему такие мысли! — продолжал рассерженный Серженич. — Ума не приложу, что ему в этой девице, ведь его летам не пристала такая мода, чтобы волочиться за красотками. Она сущий ангел, но, видит Бог, не про него она сошла с небес! Ведь это даже может кончиться позором!

— В таком случае уезжайте! — мягко и настойчиво перебил его черноусый франт. — Ваше превосходительство, нет лучшего способа забыть о деве, чем удалиться от неё на почтенное расстояние и наполнить жизнь заботами приятнее и важнее!

— В самом деле! — встрепенулся генерал. — Завтра же мне предстоит забрать его, хотя мне и нелегко будет объяснить почтенной хозяйке причину, по которой мы не сможем разделить её радость от вступления в законные права.

— Ох, посмотрю на тебя, как ты его самого уговоришь, — заметила Евгения Петровна, мирно сидевшая подле супруга и доле не вмешивавшаяся в беседу.

— Если бы только изыскать средства, — продолжал генерал.

— А что здоровье вашего дражайшего кузена? — поинтересовался с участием Алексей Николаевич, потирая как всегда в минуту оживления свои пухлые ручки.

Карл Феликсович на этот раз был благодарен этому джентльмену, ибо данный вопрос в случае разбирательства, мог перенести подозрения на него.

— Не скрою, — проговорил генерал, — хоть наш род и отличался крепким здоровьем даже в преклонные годы, однако в последнее время Антуан утратил прежнюю бойкость свою и пыл.

— Супруг мой, — снова заговорила Евгения Петровна, — да Антон Сергеевич в этом замке просто чахнет на глазах. Помилуй Бог, вы, господа, видели ли? На нём теперь лица нет! Даю вам слово благородной дамы и честной супруги, наш родственник не протянет долго. Это место особенное, смею всех в этом уверить. Некие таинственные силы обитают в стенах этого замка, так что живые вполне могут подвергнуться здесь воздействию мёртвых!

— Да что ты говоришь! — в сердцах воскликнул генерал, которому разговоры о мистике уже успели порядком надоесть. — Я не желаю верить в этот вздор! И прошу не повторять при мне про всякую чертовщину!

И так, вечер проходил в весьма напряжённом ожидании наступления ночи, а затем и утра. Гости замка вскоре разошлись, гадая о причинах своего удручённого состояния, и уши их не услаждали в тот вечер ни звуки музыки, ни приятные голоса молодых людей. Всех в эту ночь ждал тревожный сон, но одному из гостей предстояла поистине ночь кошмаров.

Антон Сергеевич, оставленный слугой в своей комнате, долго не мог заснуть. Пока в канделябре горели свечи, он неподвижно лежал, накрывшись одеялом по самую шею. Наконец, их пламя начало понемногу мерцать и гаснуть. Когда же последний огонёк обернулся светлой струйкой белёсого дыма, и в комнате воцарился мрак, Миндальскому показалось, что вокруг его кровати бездонная и бескрайняя пустота. Словно он один оказался в самом дальнем и тёмном уголке космоса, куда не долетает даже звёздный свет. Хотелось крикнуть, позвать кого-то, но звать было некого: кузен с супругой выбрали комнату много дальше его собственной спальни, имени слуги, приведшего его к постели, он не знал, и рядом не было ни единого преданного ему существа. Странным и удивительным казалось ему его теперешнее положение. Больше никто не улыбался ему и не заискивал перед ним. Удивительно было ощущать себя таким одиноким, и, быть может впервые за очень долгие годы, слеза пробежала по морщинистой щеке хозяина хлопковых фабрик. Ему было жалко себя. Так жалко, что он мог бы разрыдаться, если бы не помнил каждую минуту, как люди вокруг него были корыстны, как ненавидел он их за то, что они его не понимали, не признавали его простых нужд. Миндальский дрожал. Все картины счастья и будущего, которые он силился представить, исчезали, а на их месте появлялись неприглядные образы сырых погребов, грязных портовых складов, серые пейзажи городов с закопченными улицами, где кишит беднота и пахнет рыбой. Всё смешивалось в единый ком грязи в его сознании, и этот ком всё рос и рос, заполняя пространство вокруг его постели. Казалось, вся эта уродливая масса должна сгинуть в бескрайнем пространстве, но