Пока Гамаш говорил, в пространстве между ними возникало видение брата Симона, входящего в сад с лопатой и граблями. С тех пор как он убирал здесь в последний раз, напа́дало много новых осенних листьев, да и кое-какие цветы ждали обрезки. Солнце взошло, воздух дышал свежестью, прохладой и запахом яблонь-дичков, плоды которых подпекало осеннее солнце.

Брат Симон шел по газону, разглядывал клумбы, подмечал, что нужно срезать и укрыть в преддверии неуклонно надвигающейся суровой зимы.

Вдруг он остановился. Увидел примятую траву в дальнем конце сада. Нарушенную. Не слишком заметно. Человек, случайно зашедший сюда, и внимания бы не обратил. Но секретарь настоятеля заходил сюда каждый день. Знал каждый лист, каждую травинку. Он ухаживал за этим садом, как за собственным ребенком.

Что-то здесь произошло.

Он огляделся. Нет ли здесь настоятеля? Но он знал, что настоятель отправился в подвал проверить отопительную систему.

Брат Симон неподвижно стоял в лучах осеннего солнца – его глаза смотрели зорко, чувства обострились.

– Я пока ничего не напутал? – спросил Гамаш.

Голос старшего инспектора был таким гипнотическим, слова – такими образными, что брат Симон даже забыл, что сидит у себя в кабинете. Он почти чувствовал прохладный осенний воздух на своих щеках.

Он посмотрел на старшего инспектора, который, сосредоточившись, сидел напротив него. И брат Симон уже не в первый раз подумал, что перед ним очень опасный человек.

– Молчание – знак согласия, – сказал Гамаш с полуулыбкой, – хотя нередко верно противоположное.

Он продолжил свой рассказ, и опять между ними возникло и начало двигаться видение.

– Вы делаете несколько шагов, пытаясь понять, что там такое лежит в дальнем углу сада. Вы еще не встревожены, но вам уже любопытно. Тут вы замечаете, что трава не просто примята – на ней кровь.

Они оба увидели, как брат Симон нагибается, разглядывает примятые стебли, видит там и тут пятна крови, словно на опавших листьях проступили стигматы.

Потом он остановился и посмотрел перед собой, следуя за полосой примятой травы.

В конце примятого следа лежал человек. Он свернулся в плотный черный шар. С отчетливым белым гребешком. Впрочем, не совсем белым. С темно-красными разводами.

Брат Симон бросил инструмент на землю и побежал к этому темному шару. Он продирался сквозь кусты, ломал драгоценные многолетники. Растоптал веселый черноглазый северный гибискус, попавшийся ему на пути.

Он увидел монаха, одного из своих братьев. С раной. Страшной раной.

– Я подумал… – сказал брат Симон, не глядя на Гамаша.

Он смотрел на четки в своих руках. Голос его звучал едва ли громче шепота, и старший инспектор наклонился вперед, чтобы не упустить ни слова.

– Я подумал…

И только теперь брат Симон поднял глаза. Ему хватило одного лишь воспоминания, чтобы снова пережить страх.

Гамаш ничего не сказал. Выражение его лица оставалось нейтральным, незаинтересованным. Но умные карие глаза не отпускали глаз монаха.

– Я подумал, что там лежит отец Филипп.

Брат Симон опустил глаза на простой крестик, прикрепленный к четкам. Наконец он поднял руки и обхватил голову, так что крестик тихонько ударился о лоб монаха. И замер.

– Боже мой, я решил, что он мертв. Я решил, что с ним что-то случилось.

Голос брата Симона звучал приглушенно. Но если слова его были невнятны, то чувств он никак не мог скрыть.

– И что вы сделали? – тихо спросил Гамаш.

Монах по-прежнему придерживал голову руками и говорил в пол:

– Я не знал, что делать. Да простит меня Господь, я не знал, что делать.

Он поднял голову и посмотрел на Гамаша. На своего исповедника. Надеясь на понимание, если не на прощение.

– Продолжайте, – сказал Гамаш, не сводя глаз с монаха.

– Я не хотел смотреть. Я испугался.

– Конечно. Любой бы испугался. Но вы все же подошли к нему, – сказал старший инспектор. – Вы не убежали.

– Нет, не убежал.

– И что дальше?

Брат Симон впился взглядом в глаза Гамаша, словно висел над пропастью, держась только на канате своего взгляда.

– Я опустился на колени и чуть повернул его. Думал, может, он упал со стены или дерева. Я знаю, мои слова покажутся вам смешными, но я не понимал, как иначе могло случиться такое. А если он свернул себе шею, я не хотел…

– Oui, – сказал Гамаш. – Продолжайте.

– И тут я его узнал. – Голос монаха изменился. В нем по-прежнему слышались напряжение и тревога, ожившие при воспоминании о тех ужасных минутах. Но накал ослаб. – У стены лежал не настоятель.

В его голосе послышалось облегчение.

– Это был приор.

Еще больше облегчения. То, что началось как ужасная трагедия, закончилось чуть ли не как хорошее известие. Брат Симон не мог скрыть свои чувства. Или решил не скрывать.

И все же он не отводил глаз от старшего инспектора. Искал в его взгляде неодобрение.

Но не нашел такового. Только понимание того, что он наконец почти наверняка говорит правду.

– Он был еще жив? – спросил Гамаш.

– Oui. Его глаза были открыты. Он посмотрел на меня, схватил за руку. Вы правы. Он знал, что умирает. И я знал. Не могу вам сказать почему, но я знал. Я не мог просто оставить его там.

– Он долго умирал?

Брат Симон задумался. Приор умирал, наверное, целую вечность. А он стоял на коленях и держал умирающего за окровавленную руку. Перед ним лежал такой же, как он, брат монах. Человек, которого он презирал.

– Не знаю. Минуту. Может, чуть дольше. Я его соборовал, и он немного успокоился.

– А вы не могли бы повторить мне слова соборования?

– Неужели вы никогда не слышали?

Гамаш их слышал и знал. Он сам на скорую руку, в срочном порядке соборовал своих умирающих агентов. Но он хотел услышать эти слова от брата Симона.

Симон закрыл глаза. Он чуть вытянул правую руку и согнул ладонь чашечкой, держа невидимую руку.

– Господи Иисусе Христе, всесострадательный, мы просим Тебя принять в руки свои чадо сие, чтобы он преодолел сей трудный час, как Ты обещал нам в бесконечном милосердии своем.

Глаза его оставались закрыты. Брат Симон поднял другую руку и начертил большим пальцем изображение креста. На лбу умирающего монаха.

Бесконечное милосердие, думал Гамаш, глядя на молодого агента, на свое собственное создание в своих собственных руках, и времени у него хватало только на несколько слов, а не на всю формулу, и потому он наклонился и прошептал: «Прими чадо сие».