Но агент уже ушел. А Гамашу тоже нужно было уходить.

– И тогда умирающий, если он в силах, исповедуется, – сказал старший инспектор.

Брат Симон хранил молчание.

– Что же он сказал? – спросил Гамаш.

– Он произвел какой-то звук, – проговорил почти в трансе брат Симон. – Попытался откашляться, а потом произнес что-то вроде «гомо».

Симон сосредоточился. Он вернулся из своего далека. Они посмотрели друг на друга.

– Гомо? – переспросил Гамаш.

Брат Симон кивнул:

– Вы понимаете, почему я молчал. Его последнее слово не имеет никакого отношения к его смерти.

«Но, – подумал Гамаш, – возможно, имеет очень большое отношение к его жизни». Он немного помолчал, размышляя.

– Что же он хотел этим сказать?

– По-моему, мы оба знаем, что он хотел сказать.

– Он был геем? Гомосексуалом?

Несколько мгновений брат Симон пытался сохранять на лице свое обычное брюзгливое выражение, потом перестал. Они уже перешли черту.

– Мне трудно вам объяснить, – сказал брат Симон. – Нас здесь две дюжины мужчин. Наша цель, наша молитва в том, чтобы найти Божественную любовь. Сострадание. Раствориться в любви Господа.

– Вы говорите про идеальный случай, – заметил Гамаш. – Но ведь вы еще и обычные люди.

Он знал, что потребность в физическом удовольствии сильна и первородна. И не обязательно проходит с принятием обета безбрачия.

– Но нам нужна не физическая любовь, – сказал брат Симон, верно поняв ход мыслей Гамаша и поправляя его. В голосе монаха не слышалось никакой настороженности. Он просто пытался найти подходящие слова. – Я думаю, большинство из нас, если не все, оставили мирское далеко позади. Мы не сексуальны и маловозбудимы в сексуальном плане.

– Что же вам требуется?

– Доброта. Близость. Не сексуальная. А дружеская. В наших любовных привязанностях Господь должен заменять человека, но реальность такова, что нам всем необходим друг.

– Такое чувство вы и испытываете по отношению к настоятелю? – Гамаш задал этот вопрос напрямик, но мягко и деликатно. – Я видел, как вы реагировали, рассказывая, что поначалу подумали, будто это он лежит раненый и умирает.

– Вы правы, я его люблю. Но у меня нет желания физической близости. Трудно объяснять любовь, которая настолько возвышается над всем плотским.

– А приор? Он любил кого-нибудь?

Брат Симон погрузился в молчание. Но не ослиное молчание, а задумчивое.

Приблизительно минуту спустя он заговорил:

– Я иногда думал, что он и настоятель…

Дальше развивать эту мысль он пока не мог. Последовала еще одна пауза.

– Многие годы они оставались неразлучны. Только приора и меня настоятель допускал в сад.

Впервые Гамашу пришла в голову мысль, уж не находится ли сад в каком-то ином измерении. Представляет собой не только площадку земли с травой и цветами, но еще и аллегорию. Аллегорию того самого интимного места внутри каждого из них. Для кого-то – темной, запертой комнаты. Для других – сада.

Доступ в него имел секретарь. И еще приор.

И приор умер там.

– Как вы считаете, что имел в виду приор? – спросил Гамаш.

– По-моему, есть одно возможное объяснение. Он знал, что умирает, и искал прощения.

– За свою гомосексуальность? Мне показалось, вы сейчас говорили, что он, вероятно, не был гомосексуалом.

– Мне больше ничто не приходит в голову. Отношения могли быть платоническими, но он мог желать большего. Он знал о своих желаниях. И Господь знал.

– И Господь мог покарать его за это? – спросил Гамаш.

– За то, что он гей? Может быть, и нет. За нарушение обета безбрачия – вероятно, да. Такие вещи нуждаются в исповедании.

– И для исповедания достаточно сказать «гомо»?

Гамашу слова монаха показались неубедительными. Впрочем, когда человек умирает, разум играет очень малую роль. Или не играет вообще никакой. Когда приближается конец и остается место только для одного слова, каким оно будет?

Старший инспектор точно знал, какими будут его последние слова. И какие он произносил, когда думал, что умирает; он повторял два слова, повторял их опять и опять, пока не потерял сознания.

«Рейн-Мари».

Ему бы никогда не пришло в голову сказать «гетеро». Правда, любовь Гамаша не отягощала его чувством вины. В отличие, вероятно, от приора.

– У вас есть его личное дело? Не могли бы вы показать его мне? – спросил Гамаш.

– Нет.

– «Нет» в смысле не хотите показывать или такого дела вообще нет?

– У нас нет никаких личных дел.

Заметив, что старший инспектор удивлен, брат Симон объяснил:

– Прежде чем мы принимаем монашеский обет, нас самым тщательным образом проверяют. И в нашем первом монастыре должно оставаться личное дело. Но у отца Филиппа здесь, в Сен-Жильбере, никаких дел нет.

– Почему?

– Потому что они никому не нужны. Мы вроде французского Иностранного легиона. Мы порываем с прошлым.

Гамаш уставился на монаха. Неужели он настолько наивен?

– Оттого что вы хотите порвать с прошлым, оно не остается за дверями, – заметил старший инспектор. – Оно умеет проникать через трещинки.

– Если оно приходит за нами сюда, значит на то есть воля Божья, – сказал брат Симон.

Гамаш подумал, что если следовать такой логике, то и смерть приора произошла по воле Бога. Стала следствием Его замысла. Руки Бога явно переполнены гильбертинцами. Целый Иностранный легион монахов. Логично. Отступать некуда. Нет прошлого, к которому можно вернуться. За стенами нет ничего, кроме лесной чащи.

– Кстати, если уж мы заговорили о трещинках. Вы знаете о проблемах с фундаментом? – спросил Гамаш.

– С каким фундаментом?

– Фундаментом монастыря.

Брат Симон посмотрел на него смущенно:

– Поговорите лучше с братом Раймоном. Только выделите полдня и будьте готовы к тому, что обогатитесь знаниями о нашей канализационной системе, а это, вероятно, будет вредно для вашего здоровья.

– Значит, настоятель ничего не говорил о состоянии фундамента? И приор тоже?

На этот раз брат Симон понял:

– У нас какие-то проблемы с фундаментом?

– Я спрашивал, слышали ли вы что-нибудь о проблемах с фундаментом.

– Нет, не слышал. А должен был?

Значит, как и подозревал Гамаш, настоятель придерживал эту информацию. О том, что Сен-Жильбер разрушается, о том, что ему осталось максимум лет десять, знали только настоятель и брат Раймон.