Ясно, что, когда столько добра, о мобильности можно забыть. В общем, месяца не проходит, а белые еще быстрее, чем наступали, откатываются обратно на юг. Это, так сказать, военная сводка, но с калейдоскопом, что вертелся в головах у людей, не сравнить и фронтовую чехарду.

Тетка и ее муж были дружны с местным приходским батюшкой, который ужинал у них чуть не каждый вечер. И вот недели через полторы после моего приезда – понятное дело, мы уже знакомы, он знает, что я скоро окончу семинарию – батюшка просит помочь в отпевании одного важного лица. В принципе согласившись, я узнаю, что речь идет о полковнике деникинской армии. Дней десять назад при штурме Воронежа он был тяжело ранен и накануне скончался в госпитале от ран.

Хоронить его собираются очень торжественно: сначала в церкви заупокойная служба по полному чину, потом через весь город гроб с телом провезут на лафете; на кладбище снова заупокойная служба и, уже когда полковник будет лежать в земле, артиллерийский салют. За отпевание обещают щедро заплатить, и главное, не деньгами, а самыми дорогими продуктами – салом и сахаром. Так что дальше я могу спокойно возвращаться в Москву, припасов мне хватит до весны.

Ну вот, – рассказывает отец, – мы этого полковника отпели и похоронили, всё как полагается, после нас над свеженасыпанным могильным холмиком военный оркестр сыграл его любимый походный марш, а спустя пять дней город снова был под красными. Как я через весь город шел за погребальным лафетом, видели, конечно, тысячи зевак, неудивительно, что меня арестовали уже на второй день.

Допрашивал меня совсем молоденький следователь из Чрезвычайки. Держался чекист вполне вежливо, даже иногда казалось, что он мне сочувствует. Но особых надежд я не питал, тем более людей тогда расстреливали пачками и ни за что. А я и вправду служил службу по белому офицеру. Как ни посмотри, сотрудничество с врагом в военное время – серьезное преступление.

В общем, когда следствие было закончено и надзиратель сказал, что сейчас меня отведут в комнату, где заседает ревтрибунал, я стал прощаться со своими сокамерниками. Понимал, – говорил отец, – что вряд ли их еще увижу. Но в трибунале дело обернулось как в сказке. Пять минут они там о чем-то посовещались – и в итоге дали мне всего два года, которые я потом отсидел в Каргопольской тюрьме. Таких мягких приговоров тогда, по-моему, вообще никто не получал. Но не это самое интересное. Уже после приговора прокурор огласил частное определение по поводу моего следователя. Судопроизводство Гражданской войны было ускоренное, пять минут, в которые решалась моя судьба, – это еще много; и, чтобы не задерживать трибунал, следователь, закончив дознание, обычно писал на последней странице дела, какой приговор он рекомендует. Чаще всего такой же и выносили. Но тут, дав мне два года тюрьмы, трибунал заявил, что приговор, рекомендованный чекистом, был чересчур мягок, причина чего будет расследована».

И вот Кошелев вспоминал, – говорила Электра, – что на зоне отец, рассказав это, спрашивает зэков: какой же приговор предлагал вынести следователь, если суд, который дал ему два года, счел его рекомендацию слишком мягкой?

Что блатные, что мужики начинают переспрашивать: «Значит, дали два года?»

Отец: «Да, два».

Один из зэков: «А следователь хотел еще меньше?»

Отец: «Выходит, что да, меньше».

Какой-то другой зэк: «Сколько же, если еще меньше? Чего пургу гонишь… Так не бывает!..»

И дальше то же самое: «Два, да, два», – по новому кругу.

И никто, говорил Кошелев, ни разу не допер”.

Я: “Ладно, Электра, не томите, я тоже не догадаюсь”.

Электра: “Понимаю, что не догадаетесь, – и продолжает: – На зоне, выждав приличествующую паузу, отец торжественно оглашал: «Следователь предлагал суду держать меня в местах заключения вплоть до полной и окончательной победы всемирной пролетарской революции»”.

“Отец, – начинает Электра следующим вечером, – жил тогда в их с мамой прежнем доме на окраине Зарайска. Дорога на Рязань, куртина болотистого леса и на прогалине пятистенок. С дороги между деревьями видны только два ската крыши. Соседей, в сущности, не было, что очень удобно.

После смерти матери я его навещала довольно часто, но надолго не оставалась. Уберу дом, всё перестираю, подкормлю, короче, приведу в божеский вид и следующим утром возвращаюсь в Москву. Видела, что стоит задержаться, перебрать свое время, – он начинает тяготиться.

Отец, – объясняет она, – делался всё более одиноким человеком, на людях уставал. Так эти годы были тихие, спокойные все, кроме прихожан, о нем будто забыли – живи как хочешь, никому до тебя и дела нет.

Вечерами мы подолгу разговаривали. Чаще других вспоминали маму. Год назад он ее схоронил здесь же, в Зарайске, на городском кладбище. Я тогда была в Магадане, куда Телегина на сезон позвали начальником охраны на золотой прииск, и узнала о ее смерти, когда она уже была в земле, а приехала и вовсе только на сорок дней.

Не спешила, казалось, она рада, что не я провожаю. Я это и отцу сказала, но он возразил, два раза повторил: «Нет, Галочка, нет, что ты. Она и о тебе, и о Сереже хорошо говорила, про сына вашего спрашивала, в общем, давно простила. Если за что и боялась, то только за свои вины».

У отца была хорошая память, и я уговаривала его восстановить «Агамемнона». Была уверена, что всё займет несколько месяцев, максимум год. Я знала про его слова о проделанной романом необходимой работе, но итог получился страшным, я не сомневалась, что сейчас будет иначе. В нынешние времена есть хороший шанс издать «Агамемнона». Значит, у романа будут тысячи и тысячи читателей. Что же до работы, которую новый «Карамазов» произведет в их душах, то он в любом случае больше никого не убьет, наоборот, многим поможет спастись.

Понятно, меня интересовало всё, касающееся наших «микенских корней». Однажды я заговорила на эту тему, отец тут же подхватил, и мы до ночи проговорили о греках, о том, как они смотрели на судьбу, на рок, с которым никто и ничего не может поделать. Последнее стало прологом к разговору о совсем другом Карамазове, уже не Мясникове, а об Алеше.

Уверена, – продолжала Электра, – что когда-то и отец думал именно об Алеше. Впрочем, за двадцать лет, что он почти непрерывно или скитался, или сидел, произошло столько разного, что первоначальный замысел и нынешний имели немного общего. Так или иначе, речь о Карамазовых заходила и дальше. Отцу, – объясняла Электра, – прежде чем садиться писать, надо было всё проговорить, и то, что рядом такая благодарная слушательница, как я, его устраивало. По его тогдашним представлениям, Алеша, какой бы путь им ни был выбран, выруливал всё на ту же дорогу. Сейчас понимаю, что, с одной стороны, отец этим был удручен, в то же время он видел, что такой порядок вещей с каждого, кого он решит писать, снимает ровно столько вины, сколько ее было. Чтобы ты сам на сей счет ни думал, ты был не в своей, в чужой воле.

Примеривая это на нашу семью, он как-то бросил, что якутка однажды пожаловалась при нем, дескать, ее сделали проституткой, даже забыв сделать женщиной; сказал, что в ее словах было много правды, и он чаще и чаще думает, что все мы жертвы – и она, и те, кто ее окружал. Власти что бы то ни было изменить не было ни у кого.