Уйдя из татарского аула, она бродяжила по Крыму, в основном по степному, прибивалась то к одной ватаге, то к другой. Там попадались разные люди: от не сумевших эвакуироваться белых офицеров, теперь промышлявших разбоем – поймав, их расстреливали на месте, – до малолеток, которые только и знали, что свои имена.

В итоге проскиталась почти два года, потом второй зимой, когда сделалось совсем голодно, сама пришла в детский дом. Прожила в нем почти полтора года, к ней хорошо относились, но она всё равно не могла привыкнуть, что кто-то ей говорит, когда есть и когда идти спать. Она уже приноровилась к кочевой жизни, к тому, что, когда спишь, у тебя вместо постели охапка степных крымских трав, а прямо над головой звездное небо.

Уже из одного этого крымского эпизода видно, в каком направлении предполагал двигаться Жестовский, перестраивая роман. Как одну за другой думал связать разорванные нити, но важнее даже другое: ясно, что он всеми силами пытался развить, утолщить корневую систему беспаловской истории, чтобы и остальное можно было безбоязненно на нее опереть.

“Между тем, – продолжала Электра, – перебеливая очередной зарайский привоз, я вдруг узнала, что и свой первый, и второй срок отец, в сущности, тоже получил из-за Лидии. Она ни в чем не была виновата, но обстоятельства сложились именно так.

Как я уже говорила, родители Жестовского и родители Лидии решают уехать, переждать, пока революция сама собой не сойдет на нет, где-нибудь за границей. У старшего Жестовского хорошие связи в Сербской патриархии, а у родителей Лидии скромная квартирка на бульваре Лафайетт в Париже.

Но мой отец, – повторяет Электра, – несмотря на уговоры, ехать категорически отказывается. Последний довод – в Москве остается большая квартира. Если он уедет, ее не только разграбят – в числе прочего пропадет ценнейшее рукописное собрание древнерусских «Житий» старшего Жестовского, – но потом не вернешь и саму квартиру.

«Жития» – сильный козырь. Мать, следом и отец соглашаются, что он останется на хозяйстве. Жестовские уехали, а через две недели должны были ехать и родители его нареченной невесты. Старшие Жестовские хотели, чтобы он проводил семейство Лидии прямо до Новороссийска, где было нетрудно сесть на пароход, идущий в Европу, но в конце концов и тут уступили, сказали, что хватит, если он довезет свою невесту до Воронежа.

В Воронеже жила тетка отца, – рассказывала Электра, – она обещалась помочь и с ночлегом, и с едой, и с тем, чтобы сесть на поезд, идущий дальше на юг. Но и без этого в Москве было известно, что начиная с Воронежа, если есть деньги, разжиться едой нетрудно, о голодухе, подобной московской или питерской, в Черноземье не слышали. Вдобавок и поезда, благодаря углю близкой Юзовки, ходили здесь куда регулярнее.

Семейство Лидии добиралось до Воронежа почти неделю и с приключениями. Несколько раз дела складывались так, что могли вообще не доехать. Старшего Беспалова в Рязани арестовали и как заложника продержали трое суток в местном ЧК. Должны были расстрелять. Моему отцу удалось спасти будущего тестя в последний момент. Уже в день казни он за десяток червонцев выкупил его у тюремного надзирателя. Правда, после Рязани ехали уже спокойно.

Ко времени, что семейство Лидии добралось до Воронежа, старших Жестовских в городе уже не было, они уехали накануне. Тетка отца, – рассказывала Электра, – встретила их прямо на вокзале и сразу повезла к себе. Ее муж был известным в городе детским врачом, в доме было сыто, главное же, у него были связи в управлении железной дороги, и он сказал, что за пару недель, может, и быстрее, устроит Беспаловым купе в поезде, который идет дальше на юг. Правда, куда точно, пока сказать не может, скорее всего, или в Ростов, или в Новороссийск, но может статься, что и в Симферополь. В итоге билеты им дали до Ростова”.

Электра рассказала, что сразу, как Беспаловых удалось отправить, отец хотел вернуться в Москву, но тетка стала уговаривать пожить у нее еще хотя бы дней десять. Отъесться, отоспаться, в общем, привести себя в порядок. И он сдуру поддался.

“Эту историю, – говорила Электра, – отец рассказывал не только мне. Тот же Кошелев слышал ее от отца в лагере. И вспоминал, что на зэков она произвела сильное впечатление.

У них на зоне чалились блатные, у которых к тридцать шестому году было за спиной по три, у двоих даже по четыре ходки, но ни один ни о чем подобном не слышал. Я тоже, – говорила Электра, – когда он мне ее рассказывал, поначалу ничего не поняла, и тогда отец стал объяснять, что в кино есть такая ускоренная съемка, она называется «рапид». То, что обычно занимает несколько дней – например, распускается бутон розы, – происходит прямо на твоих глазах в считаные минуты. То же самое и с остальным: миром правит инерция, жизнь идет медленно, постепенно, чтобы мы могли к ней привыкнуть и приспособиться.

«Возьмем, – говорил отец, – какой-нибудь средневековый замок. Дождь, ветер и лед начинают разрушать его в первый же год. Под лупой видны мельчайшие трещины, которые дробят известку, что держит камни, не дает им рассыпаться. Этих трещин целые паутины, они сходятся друг с другом и идут дальше, но и сейчас, столетия спустя, артиллерийские снаряды отскакивают от кусков базальта, из которых сложили стену, как волейбольный мяч. И всё же однажды твердыня падет – без бомб, без пороховых зарядов, развалится сама собой. Рассыплется под собственной тяжестью.

Это напрямую относится и к нам, потому что счет дней человека на земле не вечен, конец света не за горами. И если за оставшееся время мы не успеем найти путь к Богу, можем пенять на себя.

И вот, – продолжал отец, – люди, как узнали о рождестве Спасителя, спорят, когда будет этот самый конец света. Когда трещинок – понимай, наших грехов – сделается столько, что мир рухнет. Хотят знать точную дату и наверняка. Но сколько ни гадают, пока мимо. Сходятся в одном: перед концом нас ждет невообразимый канкан, всё до невозможности ускорится. Изваянное на века в мгновение ока будет обращаться в пыль.

В девятнадцатом году в Воронеже, – говорил отец, – я это познал на собственной шкуре. Сначала конные корпуса Мамонтова и Шкуро, пройдясь по тылам красных, буквально за неделю обрушили большевистский фронт, и всё покатилось как с горки.

Что ни день – взят новый город, и кажется, месяца не пройдет, а от власти коммунистов останутся одни воспоминания. Потому что Деникин уже подходит к Туле, а оттуда до Москвы рукой подать. Казачьи сотни хорошо обучены, мобильны, а поскольку у каждого казака к луке седла привязана запасная лошадь, исключительно выносливы. Если надо, казак может сутки не вылезать из седла. Но если красные снимались с позиций и разбегались целыми бригадами, то грех оказался упорнее, его так просто из седла было не выбить.

Когда в шестнадцатом году германский и австрийский фронты рассекли черту оседлости, десятки тысяч евреев до конца войны переселили на восток, в частности, в Воронежскую губернию. И вот служивые штурмуют не только города и железнодорожные узлы, по ходу дела они громят еще и это богом про́клятое племя. Будто Немезида, проходят по их временным поселениям огнем и мечом. В итоге скоро за каждым казаком, кроме запасной лошади, тянется обоз не обоз, но одна, а то и две телеги с награбленным.