И вот, часами бродя по своей инвалидной зоне, перебирая одно и другое, он вспоминает ту часть собственной жизни, которую в романе только наметил. Вспоминает Воркуту, как он сидит на кровати в ногах у дочери, она уже легла, ей завтра рано вставать, но он рассказывает ей о Лидии Беспаловой и не может остановиться. Всё тихо, мирно, в комнате тепло, спокойно, а за окном сугроб на сугробе и на ветру раскачивается тусклый желтый фонарь.

И вот он думает, что без Лидии “Агамемнон” не получился или всё в нем выстроилось нехорошо, неверно, но поправить дело можно, надо, обязательно надо попытаться прорастить эту забытую историю. Именно она, а не Мясников должна начать тот ствол, который с течением времени и станет правильным “Агамемноном”. Несомненно предстоит большая работа, необходимо по-умному обрезать другие ветки, чтобы у этого пока ничтожного побега появились силы, и он шаг за шагом пошел в рост. А дальше всё ему, и всё с избытком – и соков от корней, и солнца. Так сформовать крону, чтобы ростку было вдоволь его живительного тепла. Если удастся, если ему, Жестовскому, хватит сил, достанет и трудолюбия, и времени, и навыков садовника, “Агамемнон” получится таким, каким с самого начала и должен был быть.

Теперь второй вопрос. Почему Электра, даже переписывая куски, которые привозились из Зарайска, ничего этого не поняла, решила, что отец пишет новый, то бишь второй по счету роман? Конечно, она всегда жила с тем, что раз у Клитемнестры есть роман, свой роман должен быть и у нее, Электры, иначе получается в высшей степени несправедливо, даже основной вопрос, кому отец оставил наследство – ей, Электре, или всё же якутке, повисает в воздухе.

То есть она была готова на многое, лишь бы второй роман и впрямь был, тут признаемся честно; считать, что дело обстояло именно так, были веские основания. Оттого она и верила, что страницы, которые отец возит из Зарайска, страницы, которые она переписывает ясными крупными буквами, а следом ее подруга Клара перестукивает на “Ремингтоне”, есть начало нового романа. Правда, объясняла себе, что в него войдет только история кочевий и такой же кочевой любви отца и Лидии Беспаловой, когда-то нареченной ему в невесты. В общем, всего того, что перед сном по воскресеньям, сидя в ногах на ее постели, рассказывал отец.

Добавлю, что я ведь тоже колебался, склонялся то к одному, то к другому; и лишь читая в архиве ФСБ следственное дело Телегина от пятьдесят четвертого года, окончательно понял, что второго романа Жестовский и не собирался писать. Просто, как уже говорилось, одна из тем “Агамемнона” вдруг сама и решительно стала расти, и роман, к тому времени почти наверняка уничтоженный, тоже стал расти в эту сторону.

Но важно всё это будет, лишь если страницы, написанные Жестовским о Лидии Беспаловой, уцелеют, не сгниют в каком-то затерянном среди болот блиндаже. Пока же, увы, записи моих разговоров с Электрой есть единственное продолжение и окончание “Агамемнона”. Роман Жестовского таким, по-видимому, и останется.

На полях той же страницы

Электра говорила, что в последний раз, как она была у отца, он попросил его не мучить, никуда не везти тело, зарыть прямо тут, в блиндаже. Сказала, что когда отца не стало, она, как и полагается в доме, где покойник, прибралась, всё привела в порядок, разложила рукописи по полочкам, в общем – бери и работай.

Уже для себя не в первый раз приписал ее слова, что в Новгороде есть человек, который меня проводит до блиндажа, и снова, опять же самому себе, пожаловался, что после смерти Электры в ее вещах, которые мы разбирали вместе с матушкой отца Игнатия и самим батюшкой, ничего не нашлось.

21 августа 1984 г.

В ординаторской за чаем.

Сегодня Электра мне объясняет, что, когда она узнала, что второй роман отца начинается ровно той же сценой, какой отец заканчивал “Агамемнон”, она, конечно, огорчилась, но скоро убедила себя: это ничего не меняет. Да и вообще не важно.

Месяцем раньше она прочитала книжку об американском кино, и там было, что подобным образом соединяются “мыльные оперы”. Чтобы зритель без труда связал одну серию с другой, новую начинают финалом предыдущей.

Что касается Воркуты, то, судя по словам Электры, отец о своих странствиях и о романе с Лидией – дело, как уже говорилось, началось в тридцать первом году и оборвалось в тридцать четвертом – всю их тогдашнюю жизнь – рассказывал чуть не день за днем. Но о бывшем раньше, то есть до того, как Лидия нашла его на станции Пермь-Сортировочная, за много часов сидения на лютом морозе превратившегося в ледяного истукана, говорил на удивление бегло. Так, будто особого значения это не имело.

Всё, что знала Электра, – что в восемнадцатом году ее отца, к тому времени девятнадцатилетнего студента-семинариста, и Лидию, двенадцатилетнюю гимназистку четвертого класса, их родители, давние и близкие друзья, даже не уговорили, почти что принудили обручиться.

Дальше старшие Жестовские и родители Лидии решили бежать из голодной Москвы в область Войска Донского, где было и спокойнее, и сытнее. Когда Гражданская война добралась и туда, а потом в Крым, – они эмигрировали. Родителей Лидии должен был забрать последний пароход, стоявший на Ялтинском рейде. На море сильное волнение, почти шторм, на берегу паника, красные подошли к городу – их разъезды уже видели в предместьях. В этой суматохе Лидия и ее родители сначала попали в разные шлюпки, а потом перегруженная шлюпка, где была девочка, перевернулась и затонула. Во всяком случае, когда старший Жестовский заставил сына поехать в Крым – это уже двадцать пятый год – попытаться разыскать свою нареченную невесту, он никого не нашел. То есть до Перми он последний раз видел Лидию тринадцать лет назад. Потому что Пермь-Сортировочная – уже зима тридцать первого года, январь-месяц.

“В Зарайске для романа отец сцену на перроне как мог расписал: станционная скамейка, на ней скрюченный морозом, по всему видать, труп какого-то мужчины. Нет, все-таки не труп, но идти человек не может, он и не дышит почти. Богобоязненная и жалостливая, монахиня Лидия волочит его на себе в избушку, в которой вот уже год живет вместе с другой монахиней, сестрой Елизаветой. Благо, волочить недалеко, домик прямо за будкой путевого обходчика. Он и принадлежит путевому обходчику”.

Именно здесь эти две сестры-монахини чуть ли не трое суток, словно ничего важнее на белом свете нет, будто на нем, бедолаге, в самом деле свет клином сошелся, будут пытаться вернуть Жестовского к жизни. Лить в него спирт и тем же спиртом обтирать, по очереди яростно массировать руки и ноги. Сажать в бочку с холодной водой – она стоит в сенях – и снова мять, массировать руки, ноги, спину. По второму кругу лить в него спирт и опять же спиртом обтирать. Потом – к этому времени уже видно, что жизнь в нем есть – долго парить в бане, тоже по очереди, устанет одна, вступает другая, пороть, охаживать его березовыми и дубовым вениками. После бани – снова стакан спирта, дальше целый котелок крепчайшего мясного бульона, почти кипятка, и как венец – двое суток беспробудного сна на печной лежанке. В общем, дня за четыре подобранный сестрой Лидией на станции мужчина приходит в себя.