И, устав думать, терзаемая лихорадкой, отупевшая от боли, она долго так сидела, словно не осознавая саму себя и своего положения.

Мысли её были мрачными, беспорядочными... Она вообще-то и не думала ни о чём.

Взгляд её, неуверенный и полупотухший, блуждал по маленькому помещению, не останавливаясь ни на чём.

Одна-единственная мысль время от времени мелькала в её уставшем мозгу; это была обрывочная, навязчивая мысль, не связанная ни с какой другой, больше того: не имевшая никакой ценности и веса в её нынешнем положении.

Она почти постоянно думала про качели в отцовском садике, состоявшие из сиденьица на двоих, подвешенного на четырёх верёвках, привязанных к более толстой, расположенной повыше; в первые годы своей жизни она часто качалась на них с огромном удовольствием и бесконечным наслаждением.

Она не понимала и даже не пыталась понять, почему воспоминание об этих качелях, не имевшее ничего общего с её нынешними болями, с теперешними её несчастьями, столь настойчиво возникало в её голове.

В такой почти полной инертности мозга Опимия провела часа три; из него девушку вывели позывы голода, неожиданно напавшего на неё, так что она жадно набросилась на хлеб и на молоко, стоявшие в дальнем от неё углу.

Опимия принялась за еду, откусывая хлеб большими кусками и разжёвывая на маленькие кусочки, которые глотала, запивая молоком.

И пока она так, с голодной жадностью ела и уже две трети хлеба исчезло, её вдруг пронзила страшная мысль:

«Великие боги!.. Да так я съем сразу всю пищу, отпущенную до конца моих дней!..»

Содрогнувшись от этой мысли, несчастная положила остаток хлеба на прежнее место... рядом поставила недопитое молоко, не без содрогания вспомнив, что воды у неё больше нет.

Грустная, мрачная, безутешная, она вернулась на свою подстилку, думая о том, что придётся экономить пищу, если она хочет продлить своё существование, надеясь на какую-нибудь помощь извне.

«Но какая помощь может прийти?.. Кто ещё о ней думает?.. Отец?..

Конечно, но что может сделать отец? И потом он так религиозен, что как бы ни любил дочь, она для него давно умерла!.. Луций Кантилий, единственный среди всех римских граждан, осмелился бы попытаться спасти её. Но Луций Кантилий мёртв... Кто же ещё посмеет ради неё подвергнуть себя ужасному гневу жрецов, магистратов, римского народа?.. Никто!.. Никто!..»

И снова отчаяние охватило её.

Но внезапно в голову сверкнула молнией мысль.

«Никто?.. Как это никто?.. А разве она вместе с Флоронией не спасли жизнь осуждённому на смерть?.. Разве они не вытащили из рук палача гражданина Сильвия Петилия?.. Он, клянусь всеми богами!.. Он подумает о ней, об её ужасном положении и прибежит ночью, чтобы вытащить её отсюда!..»

И надежда снова родилась в её сердце.

Затем последовала длительная борьба между «да» и «нет», между надеждой и отчаянием, между возможностью и невозможностью спасения.

Временами побеждала надежда, принося утешение, и ей казалось, что Сильвий Петилий должен прийти и спасти её и он вот-вот придёт; разум, однако, брал верх и разрушал одну за другой все химеры, рождавшиеся её лихорадочной фантазией.

Так проходили часы, которые казались ей то долгими, бесконечными, вечными, то слишком быстрыми.

«Сколько времени я здесь нахожусь?.. Суток пять, не меньше!..» — Вся сцена её погребения, которую она видела как в тумане, которую воспринимала как событие очень далёкое, должна была произойти много дней назад... — «О, да... много дней назад... Уже столько времени я страдаю! Но почему, если я должна умереть, смерть так заставляет себя ждать?»

Она снова поднялась, подошла к лампе, чтобы проверить, много ли сгорело масла, надолго ли его хватит...

В лампу надо было снова подлить масла; Опимия вылила туда весь остаток из сосуда. По её представлениям, уже тридцать четыре часа она находится в этой ужасной могиле. И здесь новая беда добавилась к её мучениям: мысль, что через шесть часов лампа погаснет.

«А если через шесть часов я буду мёртвой?.. Этого хотят боги! А если тем временем придёт Сильвий Петилий, чтобы спасти её, и найдёт её умирающей?.. Если он придёт слишком поздно?.. Но бесполезно думать о том... чего никто не увидит... Я должна умереть здесь, одна... умереть от голода, умереть от отчаяния!.. Ах, умереть быстро! Умереть сейчас!..» И она бросилась на свою подстилку.

«А если мне придётся прожить ещё три дня в таком состоянии?.. Ах!., нет... Это меня убьёт!.. Одна мысль об этом больнее самой смерти!..»

И бедняжка задрожала всем телом и долго-долго плакала, заходясь в мучительных спазмах. Но иная мысль утешила её.

У неё лихорадка, которая всё усиливается (она прикоснулась к телу ладонью и действительно ощутила жар); эта лихорадка, отнявшая у неё много сил, почти притупившая её разум... эта лихорадка поможет ей умереть... и потом, в самом безнадёжном случае, она подождёт, пока не погаснет лампа... а после этого раскроит себе череп о стенку... Это же моментальное дело... и она освободится от всех этих спазм, от стольких ужасных мучений!..

Эта её отсрочка до более позднего часа единственного средства, остававшегося ей, для того чтобы уйти от невыразимой тоски, доказывала, что в глубине сердца Опимия ещё питала неясную, смутную надежду на спасение.

Тем временем ей показалось, что острый холод, до того царивший в могиле, вроде бы уменьшился и даже, если хорошенько подумать, вроде бы и вовсе прекратился.

В могиле стало теплее; и весталкой почти овладело чувство удовлетворения, какая-то теплота, вгонявшая её в сон... Правда, ей показалось, что дыхание у неё затруднилось... стало прерывистым... Но это, без сомнения, надо объяснять лихорадкой... А если ей просто хотелось немного поспать?.. Ей показалось, что она бы поспала с таким удовольствием!.. Спать — это забыть... спать — это отдохнуть... спать — это величайшее счастье, на которое она могла бы рассчитывать в ужасном своём положении.

И она приготовилась ко сну.

Уже более тридцати часов, как несчастную заключили в эту маленькую яму, содержащую в себе слишком мало воздуха, и он начал становиться непригодным для дыхания...

Вместо того чтобы умереть от голода, Опимия должна была умереть от удушья.

Сама тяжесть воздуха, становящегося удушливым, навевала сон на несчастную весталку.

А кроме того, что дышать становилось с каждой минутой всё труднее, у неё ужасно разболелась голова; девушка чувствовала такую тяжесть, словно железный обруч сжимал ей голову. И тем не менее она ощущала какое-то удовлетворение и страстно желала уснуть.

И она заснула; свыше часа Опимия крепко спала на соломе, подложив под голову правую руку; лицо у неё было крайне бледное, но тем не менее прекрасное и ясное, грудь тяжело вздымалась, дыхание было прерывистым, а тем временем пламя светильника медленно-медленно угасало по мере убывания кислорода.