Еще минут двадцать они шли на запад, правя прямо на солнце, неспешно потянувшееся вниз, к краю пустыни, словно бы выискивающее ложе помягче да поудобнее, потом круто свернули на юг – этот маневр майор назвал конвертом; теперь он запечатывал его, зная, что результат у конверта способен быть ошеломляющим – он со своей группой может оказаться за спиной у Зьяра и тот уже никогда не догонит его – это все равно, что пытаться догнать свою тень, Литвинов будет дышать ему в затылок, подгонять Зьяра, и чем быстрее пойдет Зьяр, тем быстрее будет идти его тень.

– Шесть человек взял фугас. Как языком слизнул, – проговорил на ходу Шавкат. В галошах ему было идти легче, чем остальным в ботинках – обувь мягкая, гибкая, неслышимая, с подстилкой, хорошо прилажена к ноге, а чтобы не сваливалась, прикручена бечевкой к лодыжке.

– Откуда знаешь? – спросил Кудинов.

– Я все знаю. Шесть человек можешь записать в блокнот.

– Хорошо, сделаю шесть зарубок на прикладе.

Группа продолжала уходить от Зьяра…

На очередном привале Литвинов достал из сумки газету, старую, переданную ему вертолетчиками, – сунули, смеясь, когда плохо было с куревом: привезли еду и патроны, а сигареты не привезли, вместо них несколько пачек махорки; майор недоуменно принял их на руки и, самому себе не веря, спросил у вертолетчиков:

– Это что?

– Стратегическое оружие времен Великой Отечественной войны, – смеясь, ответил командир ведущего вертолета, достал из кармана комбинезона газету. – На! От сердца отрываю. Лучший подарок для начинающего любителя самокруток!

– Вы бы привозили что-нибудь свеженькое, хотя бы иногда, – униженно попросил Литвинов, – читать разучились, забыли, как выглядят буквы.

– Был бы приказ – привез бы, но нет такого приказа. – Вертолетчик развел руки в стороны. – Нельзя вам возить газеты.

Газеты им были не положены. Чтобы не замусоривали пустыню, не оставляли следов.

– Все, что могу – так только эту газету, и то рискую, – сказал вертолетчик, – узнает начальство – голова моя бедная покатится в кусты. Постарайся ее искурить, чтобы все заподлицо, чтоб ни клочка…

– Не бойся, мы даже дыма не оставим, – пообещал майор, – унесем с собою и пепел.

Два газетных листа они искурили, остался один – бледный, плохо отпечатанный вкладыш; с одной стороны были напечатаны статьи о внутренней жизни, с другой – о международной. Литвинов берег этот вкладыш, иногда, когда можно было отдохнуть, доставал, разглаживал, сокрушенно цокал языком, видя, что газета стремительно стареет, на сгибах уже образовались длинные светящиеся протертости. Это огорчало Литвинова, и он начинал медленно, будто неграмотный, шевелить губами, тщательно вчитываться в строчки. Там, где были международные материалы, имелась статья и об Афганистане – о безмятежном лете прошлого года.

Перечитывая ее, Литвинов всякий раз морщился – в ней было столько вранья, что после этого вообще не хотелось верить кому-либо из пишущих людей, все ложь, все неверно. В статье шла речь об отдыхе детей. Бобоходир, сам мусульманин, знающий обычаи дедов, кривился лицом, цокал удрученно:

– Ай-ай-ай!

– Что так? – не удержавшись, подлезал к нему Кудинов.

– У журналиста, это написавшего, должны отвалиться, отсохнуть пальцы. Зачем он врет?

– А что он наврал?

– Ну, смотри, пишет, что летом у детишек-афганчат – каникулы, а каникулы в Афганистане бывают зимой, когда холодно, школы-то топить нечем, дрова берегут, купить их не на что – дорого, потому в мусульманских школах зимой объявляют каникулы. Зимой каникулы выгодны. А летом, когда тепло, дети учатся. Дальше пишет, что девчонки купаются в реке вместе с мальчишками… Вранье! Никогда девчонка не будет купаться вместе с мальчишкой! Умрет, а не полезет в воду, даже под страхом смерти. Это запрещено Кораном, верой, семьей, бытом, всем исламом – всем! Женщина в мусульманском мире никогда не обнажает свое тело, если она обнажится – ее убьют. Отец убьет – концом напильника ширкнет и привет, мать убьет – накинет на шею волосяную петлю и стянет!

Бобоходир бывал в Кабуле раньше, еще при короле, – приезжал к отцу, когда тот работал в нашем посольстве завхозом. Воспоминания о той поре вызывали у Бобоходира смятенную улыбку, губы дрожали – Литвинову казалось, что Бобоходира уже ничто не может тронуть, он, как и его земляк Шавкат, не реагирует ни на что – ни на пули, ни на насмешки, ни на выпады ножом; оба бесстрастны, собранны, сильны, хитры, умны, приметливы, мимо их прищуренных взглядов не проходит ничто, ребята вобрали в себя все качества, которые нужны солдату, но оказывается, параллельно они не утеряли таких черт, как стеснительность, сочувствие, возмущение ложью.

– Это, Боря, ерунда все, – произносил Литвинов задумчиво, – это безвредные цветики, а вот когда журналисты своими перьями станут одерживать победы в этой войне, тогда будет хуже. Расписать можно что угодно, сместить акценты, и тогда ложь победит правду. Плохо, если никто не узнает, как мы, например, надрывались, гибли в пустыне, а наши ребята мерзли, умирали в горах, – плохо, если никто под прикрытием военной тайны не узнает о нас правду. А журналисты будут и будут шлепать своими перьями «прохоров», щекотать воображение читающего люда…

Чтение старой газеты снимало напряжение – это было уже проверено; ребята отмякли, лица розовели, делались живыми, мальчишескими, какими-то доверчивыми – они и были еще мальчишками и в отличие от майора, который успел отшагать половину дороги, отмеренной ему, легко возвращались в прошлое, на круги своя, становились самими собою – теми, кем были когда-то: школярами.

Но на этот раз рецепт не помог – в малые минуты отдыха, что майор отвел группе, газета никак не вписывалась. Литвинов аккуратно сложил ее, с привычным сожалением оглядел истершиеся сгибы и сунул в сумку.

– Шавкат!

– Да, командир!

– Шавкат, если меня убьют, – Литвинов на секунду задержал в себе дыхание, облизнул сухие жесткие губы – они были чужими, ничего не чувствовали, ороговевшие скрутки кожи оцарапали язык. Литвинову не хотелось применять к себе слово «убьют» – это была плохая примета, слова обладают вещим смыслом, их кто-то слышит, кто-то следит за исполнением их, и случайно брошенное слово может сбыться, и захочет человек отработать назад, взять его обратно, а, увы, поезд ушел, – ничего уже не сделать, ничего не поправить. Но Литвинов был солдатом, он умел произносить те слова, которые были ему неприятны. – Если меня убьют, Шавкат, то здесь, в сумке, карта. Она обязательно должна быть доставлена нашим. Понял? – Голос майора сделался просительным: Литвинов обращался к Шавкату не как командир к подчиненному, а как товарищ к товарищу, он считал такую договоренность сильнее приказа.

– Ладно, – медленно проговорил Шавкат. – А если меня убьют, тогда что?

– Тогда найдется еще один человек, который тоже будет отвечать за карту, – Кудинов.

Шавкат скупо улыбнулся.

– Кудинов – маленький, – сказал он. – Кудинов очень маленький, он во всякую щель пролезет, во всякой норке