на связь с группой, обязательно встревожатся – не дураки ведь, не подонки. На поиск пойдут вертолеты, порыскают над пустыней, пожгут горючку, но в конце концов найдут их. Может, действительно остановиться, не гробить людей, не рвать себя?»

Так думал майор, но не останавливался – упрямо наклонив голову, двигался вперед, щупал стволом «калашникова» пространство, оглядывался время от времени назад, на Гордиенко, жмурился недовольно: лицо у того было плоским, потным, незнакомым – выложился человек до конца, ничего не осталось. Оказался он неподготовленным к пустыне, к броскам, к жизни в песке.

А Гордиенко выплакивал, выплевывал себя на ходу, скулил, пытаясь вспомнить дом свой, родных, но почему-то никто не возникал перед ним, словно память сплошь состояла из провалов, и это еще больше пугало Гордиенко: неужели он оказался человеком без прошлого? В голове все выело, сплошные дыры… Но потом в одном из провалов возникло лицо младшего брата, которого он по праву старшего иногда обижал, и Гордиенко вскинулся на ходу, словно подстегнутый конь.

– Игоре-ек, – обрадованно прошептал он, – хоть ты-то… Прости меня, Игорек, если что было не так.

А «не так» в их отношениях с Игорьком случалось часто. Из мрачновато-серого чужого воздуха на него смотрели молящие глаза младшего брата; Игорек что-то говорил своему старшему, губы его шевелились, но что он там говорил, Гордиенко не дано было услышать: уши по-прежнему были забиты ватными затычками, тонкий стеклистый звон, допекавший его, не исчез, а наоборот, усилился. Гордиенко видел лицо Игорька, тянулся к нему, но вместо Игорька перед ним вдруг оказалась мокрая, с острыми худыми лопатками спина майора, старающегося выскользнуть из взгляда – она уходила то вправо, то влево, качалась перед ним, и Гордиенко разочарованно отшатывался назад, напрягался лицом, руками, всем телом, пытаясь снова поймать лицо брата, увидеть его, и ослабевал, распускался всеми мышцами, когда ловил, на соленых мокрых губах его возникала улыбка, он тянулся к Игорьку, молил, его:

– Ты, Игорек, если что, не ругай меня, а? Не ругай…

Уже в темноте, когда воздух над пустыней застыл, сделался вязким, майор объявил очередной привал – солдаты скатились в широкую песчаную выбоину, растянулись изнеможенно. Литвинов выставил на бархане пулеметчика – абхазца Агрбу, сам растянулся рядом с ребятами.

– Товарищ майор, что делать будем дальше? – не вытерпел Кудинов.

– Будем бегать, как зайцы.

– А еще дальше?

– И еще дальше будем бегать. Как кенгуру.

– Измотаемся!

– А что ты предлагаешь?

– Что-нибудь такое… надо что-то придумать! Засаду устроить, еще что-нибудь.

– Нашими силами? Засаду? Восемь человек против ста пятидесяти.

– Их осталось сто сорок.

– Неважно, все равно много! Дать бы весть своим, что мы в беде… Но как?

– Может, посыльного отправить?

– Бредовая идея, Кудинов. Посыльный погибнет в пустыне.

– Шавката, например. Он пустыню знает – приучен.

– И Шавкат погибнет.

– Кто там меня так плохо поминает? – неожиданно послышался голос, рядом с пулеметчиком возник Шавкат, чуть приподнялся, переваливаясь через песчаный заструг, и лихо съехал с бархана.

В руках Шавкат держал длинноствольный «бур» с новеньким черным прикладом и добротным кожаным ремнем, явно вытащенным из чьих-то штанов.

– Молодец, Шавкат, – взглянув на «бур», похвалил майор. – У нас рацию прострелили.

– Я знаю, – медленно, очень спокойно проговорил Шавкат, – но это сделал не этот «прохор», – Шавкат приподнял «бур», – другой. Его тоже нет.

– Еще раз молодец, Шавкат.

– За нами целая охота идет, командир.

– Как ты думаешь, Шавкат, ночью они нападут или нет?

– Ночью нет. Ночью Аллах им в помощи отказывает – «прохоры» это знают. – Шавкат с наслаждением скинул с ног галоши, вытянулся во весь рост, облегченно зашевелил пальцами. – Имелись бы кяризы – можно было в кяризы уйти. Но в пустыне кяризов нет.

Литвинов уже думал о кяризах – подземных колодцах, соединенных друг с другом длинными ходами – иногда эти тоннели тянутся на десятки километров; душманы их используют, они кяризы обжили и чуть что – ныряют под землю в спасительную глубь. Имелись бы кяризы – и думать не надо было бы. Обкладывают их «прохоры», обкладывают… Скоро дышать нечем станет.

– Еще один бросок – и будем останавливаться на ночевку.

Шавкат послушал воздух, потом притиснулся ухом к песку, послушал землю. Лицо его было бесстрастным – ничего не выражало.

– Ну чего, Шавкат? – спросил Кудинов.

– Командир, мы с Бобоходиром заляжем тут с пулеметом – встретим, как надо, одарим гостинцами, а потом отойдем. Ладно?

– Догнать нас успеете?

– Успеем, командир, не тревожьтесь, – успокоил майора Шавкат, – найдем вас. Даже если нам глаза выколют – по духу учуем.

– Экономьте патроны! Патронов осталось совсем мало.

– Ничего, скоро перейдем на довольствие «прохоров». Они нам и стволы отдадут, и патроны – всем поделятся.

– Даром, что ли, их столько в пустыне объявилось, – похмыкал Кудинов.

– Группа, подъем! – скомандовал майор.

Через две минуты песчаная выбоина была пуста – майор вместе с группой растворился в ночи. Шавкат послушал – группа шла ладно, почти ничего не было слышно, покивал удовлетворенно: душманы звуков оставляли много больше, а по звукам, как по следам, выдавленным в песке, всегда можно найти людей.

Проверил пулемет, Бобоходиру показал на другую сторону бархана – ляжешь, мол, там! Бобоходир с автоматом перебежал туда, затаился в песке. Вечер был тих, такой же тихой обещала быть и ночь.

Невдалеке проскользнула змея – кто-то ее потревожил. Шавкат насторожился – не люди ли? Вгляделся в темноту, стараясь увидеть тот небольшой песчаный застружек, ловко сотворенный ветром, подле которого змея вырыла себе нору, не увидел: глаза были слабы против сгущающейся темноты. Да что глаза – глаза не главное. Кроме глаз есть еще слух, ощущения мозга, сердца, кожи – суммированные вместе, они никогда не обманывают, есть еще обоняние. Светлокожий человек пахнет, к примеру, совсем иначе, чем темнокожий, и волны он испускает совсем иные; чутье у Шавката было звериным, он не оглядываясь мог всегда сказать, кто идет за ним, белый человек или желтый, мужчина или женщина, какого возраста и как выглядит: измотанно, устало либо наоборот – светится, будто новый целковый, и от избытка сил не знает, куда себя деть; Шавкат привык впитывать в себя звуки, запахи, все увиденное – он почти ничего не пропускал мимо.

Чуть повернул голову вбок, засек слабое бестелесное шуршание, будто песок переместился с места на место, – это проползла еще одна змея. Шавкат проследил за звуком и вырубил его из себя – звук ненужный!

Надо ждать. Не шевелясь, слипшись с землею, с пустыней, самому сделавшись пустыней.

Дома, недалеко от кибитки, в которой жил Шавкат, находился старый могильник – поросший бурьяном холм, отмеченный порыжевшей мраморной плитой. Плиту украшали непонятные знаки. Кишлачные аксакалы говорили, что под плитой лежит старый дервиш, пришедший с востока, – он много знал и много видел, имел учеников, с которыми ходил по свету пешком, сочинял стихи, умел врачевать, играть на глиняной дудке, завораживающей животных, по солнцу мог определять время и свое