боясь промахнуться и прищемить ножницами кусок просоленной потом кожи, отщипнул волосяную косицу под мышкой, потом, чиркнув колесиком старой бензиновой зажигалки, поджег.

Вши горели с треском – лопались, будто маленькие петарды.

– У Ремарка солдаты вшей жарили в крышке от гуталиновой коробки, топили из них сало, а потом салом этим смазывали себе сапоги, – сказал Кудинов.

– Что у Ремарка – то неправда, – задумчиво произнес майор.

– Почему же, почему же? – начал горячиться маленький Кудинов. – Все правда!

– Вши – это особый знак, – сказал майор, – это метка. Метка беды. Когда человек живет хорошо, благополучно, вшей не бывает никогда – твари эти не заводятся, но стоит ему споткнуться, поникнуть малость – сразу объявляются. В какой чистоте себя ни держи. Вот порода! – Литвинов выругался. – Во время войны выпускали специальное мыло от вшей, жидкое. Не помню, как оно называлось – толи «ка-эс», то ли «ка-ноль», деды наши отметили мыло по достоинству – оно здорово помогало.

– Товарищ майор, – осторожно полюбопытствовал Кудинов, – мы здесь ночевать останемся или передвинемся на новое место?

– Не знаю, Кудинов! Послушаем, что скажет радио. Прикажут передвинуться – передвинемся, прикажут остаться – будем спать здесь.

– Не нравится мне это место, товарищ майор, – голос Кудинова сделался тихим.

– Чем же? – Майор обвел барханы глазом: все та же набившая оскомину соломенная желтизна, плоская рябь песка, вызывающая изжогу и приступы злости, небо, проваливающееся в пустыню, будто в пропасть, ничего нового. – Пустыня как пустыня. Что в ней может быть хорошего? Пустыня всегда плохая.

– Не знаю, товарищ майор, может, кому-нибудь она и бывает хорошей, но только не нам. А вот нюх меня не обманывает. – Кудинов взялся пальцами за шею. Майор покосился на него – шея у Кудинова была детской, жалкой, тощей. – Вот тут у меня все давит и давит. Чего-то плохо!

– Все из-за сна, Кудинов. Нам не хватает сна. – Майор потер красные растревоженные глаза – сам он не помнил уже когда высыпался: сна, как горячей еды, никогда не хватало.

– Нет, дело не в этом, товарищ майор. – Кудинов покачал головой, потом коротко рубанул воздух маленькой грязной ладошкой. – Ладно! Неужели нельзя перекрыть границу, товарищ майор? – спросил он. – Чтобы никто не ходил. Ни туда, ни сюда. Перекрыли – и никаких караванных троп!

– Нельзя, Кудинов. – Майор отстриг вторую гроздь вшей и подпалил зажигалкой. – К сожалению, нельзя.

– Извините, товарищ майор!

– Во-первых, Кудинов, все так сложилось исторически: уже лет шестьсот пуштуны кочуют – летом они пасут скот в Афганистане, зимой уходят в Пакистан и даже еще дальше, в Индию. Перекрыть границу – это значит сразу направить против себя полмиллиона очень метких стволов – в нас тогда будут стрелять все!

– Да и сейчас стреляют не только избранные, товарищ майор!

– Нет, сейчас только избранные, Кудинов, – возразил майор, придавив ботинком спаленных насекомых, – а тогда станут палить все. Кочует примерно четыре миллиона человек. Ты представляешь, какая это армия, Кудинов?

– Зачем мы сюда вошли, товарищ майор?

– Кудинов! Кудинов! – Майор повысил голос. – Не слышит тебя один дядя из одного грозного отдела.

– И не надо. – Маленький Кудинов сжал пальцы в кулаки, кулаки у него были слабенькими, детскими.

– Наполеон тоже напрасно вошел в Россию, но зато навсегда остался в истории.

Литвинов вспомнил, что говорят о Наполеоне во Франции, в Париже, с каким тихим почтением к нему относятся посетители собора Инвалидов, но промолчал – никто в группе не знал литвиновского прошлого, поэтому майор не мог, не имел права вспоминать это прошлое, возвращаясь в него, он совершал должностной проступок. Кирпичные, хорошо прожаренные скулы у него вспыхнули красными пятнами и угасли.

– Он ведь для нас враг, товарищ майор, – напомнил Кудинов.

– То время ушло, и враги перестали быть врагами. Если бы Наполеон не напал на Россию, он был бы одним из друзей и одним из самых положительных людей в нашей отечественной истории. Теперь о границе. Чтобы перекрыть ее, Кудинов, нужны огромные деньги. Таких денег в Афганистане нет, и у нас таких больших денег нет, не можем мы вгонять их сюда, поэтому граница останется дырявой.

– А если ее минировать? С вертолетов?

– Пробовали. Да толку-то! Наши мины – не американские, через два месяца самовзрываются. Но это так, к слову, поскольку два месяца ни одна мина на границе не простоит. Здесь же горы, кругом горы, вся граница – высотная. Снег, лавины. На второй день лавины сгребают мины в кучу и уносят вниз. А потом, вы представляете, Кудинов, если какое-нибудь пуштунское племя подорвется на нашей мине? Это те же полмиллиона стволов, из которых пойдет меткая стрельба по шурави! По нашей группе, Кудинов! Все, политико-воспитательная работа окончена. Спасибо, Кудинов, за ножницы! А насчет перемены мест надо подумать – может быть, и сменим голые здешние места на какую-нибудь вкусную, пахнущую цыпленком табака равнину. – Майор почувствовал, что его понесло. – Так что, душа Кудинов, не надо насчет того, что мы напрасно сюда вошли! Это я могу говорить – я, а не вы! И то лишь младшим по званию. Со старшими мне уже так нельзя. Понятно, Кудинов?

– Не очень!

– А больше и не надо. – Майор натянул на себя куртку, петельками соединил с брюками – получился комбинезон, самая удобная на войне одежда.

Сейчас передышка, день, самый пик его, жаркая апрельская макушка, милое время, когда не надо никуда спешить, можно расслабиться, вспомнить то, чего никогда не было, – вспомнить собственное прошлое, то есть и в очередной раз отречься от него, в мыслях побывать дома – единственная роскошь, которая осталась. Сколько ни бродяжничай, ни воюй, одна дорога всегда будет неизменной – дорога домой. Собственно, только она и остается.

Возникший из ничего ветерок поднял с барханов мелкую пыль – песок отделил от песка, на зубах захрустело стекло, здешний песок был чистым стеклом, глаза защипало. Майор достал из кармана замызганную тряпицу, бывшую когда-то платком, молча протер лицо.

Наступало время связи. Связь была худой – проще было связаться с луной, с Америкой, с Африкой, с подземными чистилищами, с Кремлем, чем с разведотделом: в электрическом треске пространства, в стрекоте и шумах неожиданно возникал бездушный неживой голос, словно бы рожденный роботом, потом слабел на глазах – две-три цифры можно было разобрать, дальше уже нет, шепот превращался в писк, и надо было быть большим спецом, чтобы понять хоть что-то, выслушать приказ, уловить за цифрами шифра смысл, обдумать на ходу – если приказ дурацкий, то надо выдать свой вариант, иначе голова покатится в кусты, как покатились головы пяти человек из литвиновской группы: когда он высадился в пустыне, у него было четырнадцать человек, сейчас осталось девять.

«Пи-пи, ти-ти, пш-ш-ш! – трещало пространство в наушниках. – Пш-ш-ш!»

Литвинову удалось раскопать шумовой завал, отгрести ненужное в сторону. Попросил передать сообщение еще раз,