– Я в девяносто четвёртом зарёкся пять лет в Прибалтику не ездить, – в поддержку Пал Палыча сообщил профессор. – Разозлился: возвращался на машине из Франции, а таможня давай на границе кобениться. Я сказал: пять лет в вашей чушке не буду. Таможенницы посмеялись, а у меня вон как – по сю пору зарок растянулся. А до этого я часто в Прибалтике бывал. Особенно в Литве.

– Что там делать? – удивился Пётр Алексеевич.

– Работать! – неоправданно резко – на ровном месте – огрызнулся Цукатов.

Похоже, случилось – то ли послужила детонатором очередная рюмка, то ли резануло самолюбие профессора простое, без чинов, обращение сотрапезника (до этого сносил спокойно), – так или иначе, в и без того натянутую оболочку цукатовского самообольщения струёй, под давлением, пошёл огнеопасный водород. Шар вздулся пузырём – сейчас взмоет в заносчивые небеса. Симптом известный – Пётр Алексеевич наблюдал такое не однажды. Что ж, у Пал Палыча им ещё собачиться не доводилось. Даже интересно: к чему теперь прицепится?

Пал Палыч тоже обратил внимание на внезапную перемену тона и теперь хлопал глазами, не понимая подоплёки.

– Там институт экологический, – словно бы невозмутимо, но на деле с чётко обозначенной иерархией вещающий – внимающий продолжал Цукатов. – Там у меня друзья, сокурсники. У них хорошая лаборатория была, хорошие методики. Туда и ездил. Теперь – ни лаборатории, ни института. Хотя Вильнюс – приятный город.

– А мне, если говорить о городах, после Петербурга всё кажется каким-то смазанным, каким-то недовоплощённым, что ли, будто вместо завершённого холста показывают эскиз, набросок. – Пётр Алексеевич по служебным делам навещал Вильнюс несколько месяцев назад, в мае, гулял по кривым улочкам Старого города, по Республике Заречья, запомнил первый пункт её конституции: «Человек имеет право жить рядом с Вильняле, а Вильняле течь рядом с человеком», однако невозможно было сравнивать каменные древности Вильнюса, по-своему милые, но собранные как бы из разных детских конструкторов, с архитектурной симфонией Петербурга – последний был несравним. – Европа – не Европа… С той гармоничной стилистикой, в которой выдержан Петербург, ни одна европейская столица в ряд не встанет. Из тех, разумеется, какие видел. Всё кажется после Дворцовой набережной, Мойки, Конногвардейского, Большой Морской каким-то винегретом.

– Не настроен спорить, – немного сбавил тон профессор – должно быть, тоже пытался упражняться в сдержанности, однако упражнение не давалось, – но ты здесь не прав. Не так ты хорошо, во-первых, знаешь Европу…

– Говорю о том, что видел, – терпеливо повторил Пётр Алексеевич, – о местах, где был.

– Да мало ты, чёрт дери, где был! – вновь отрезал Цукатов. – Чего там говорить – мало!

– Откуда такой гонор? – обозначил линию обороны Пётр Алексеевич. – Даже если я на твой вкус и пересолил, за мной – право на чудачество.

Конечно, подолгу за границей Пётр Алексеевич не жил, но ведь и говорил он лишь о том, что бросается в глаза сразу и отпечатывается в памяти с первого предъявления.

– Петя, ну мало ты где был, – вкрадчиво давил профессор с интонацией друга, помнящего старые обиды. – Я – был, я – жил. А ты… Ты – мало. Есть сферы, где я не возражаю, где не спорю. Чего не знаю, там я помолчу и, может быть, даже тебя послушаю…

– Берлин, Франкфурт, Лейпциг, Париж, Ницца, Неаполь… – в свой черёд гнул Пётр Алексеевич. – Что там ещё? Всё Петербургу уступает. Это если про Европу. Где-то, конечно, лазоревое море выручает, где-то уцелели уголки, не тронутые бароном Османом… – Грешить против справедливости он не собирался. – Везде найдётся своя прелесть. Взять хоть подземелья Неаполя… Нам на болоте не видать таких.

Пал Палыч внимал гостям уже с заинтересованным лицом – подобная пикировка явно была ему внове, она его занимала, но он предпочитал отмалчиваться.

– Ну что ты там был? – всё звонче заводился Цукатов. – Ну два-три дня. Ну неделю. Что это? Даже перечислять не надо.

– А сколько нужно, чтобы увидеть город? Чтобы запомнить в лицо? Не забираясь в чрево, в метафизику, во все его кишочки?

– Много надо! – упорствовал и закипал Цукатов. – Много! Сегодня одно увидишь, завтра – другое. Вот я, может, только на третий или на пятый раз начал что-то понимать.

– А иному, бывает, и взгляда хватает. Я говорю об архитектуре, – ещё раз определил предмет Пётр Алексеевич, – о раковине, а не о моллюске.

– Я понял, – пугающим своей категоричностью кивком подтвердил сказанное профессор. – Но не в любом кругу следует говорить такие вещи. В некоторых не стоит.

– Так ты – защитник попранной Европы! – хлопнул в ладоши Пётр Алексеевич – его забавлял этот пустой спор. – Европейские столицы унижены! Невиданное дело! Какой пассаж!

– Не надо на меня переводить! – Лицо Цукатова гневливо потемнело.

– Кто переводит? – Пётр Алексеевич тоже понемногу заводился. – Я говорю об одном, а ты кроешь невозможным аргументом, да притом совершенно из другой оперы! Пожил ты в пиренейском городке, ну так расскажи о красоте его и славе.

– Я просто, по-дружески, – зловеще предупредил профессор. – Ты, Петя, погоди со своими выводами – они скороспешные. Я могу рассказать о многих городах: про Жирону, про Тулузу…

– Вот и давай, – обрадовался разумному предложению Пётр Алексеевич, – возрази по существу, вместо того чтоб надуваться. Я там как раз не был – расскажи, не дай умереть дураком.

– Что рассказать? Возьми да полистай путеводитель!

– Опять двадцать пять. Так это ж ты завёл дебаты, – напомнил Пётр Алексеевич, хотя по совести вопрос был спорным.

– А потому, что нечего болтать, когда не надо! – нелепо объявил профессор, уже не в силах сдерживать обидчивое высокомерие.

Стрелял Цукатов, конечно, ловчее Петра Алексеевича, но думал Пётр Алексеевич быстрее, так как не слишком заботился о том, каким образом его мысли, извлеки их на свет, отразятся на его реноме (да и существует ли вообще расхожее мнение о нём?), в то время как профессор, пусть и относился к породе тех людей, у которых мозг размером превосходит желудок, испытывал глубочайшее почтение к себе, а это бремя – с ним жаворонком не взлетишь. Вот сейчас Пётр Алексеевич скажет Цукатову: «Гоголь, направляясь в Италию, делился с друзьям в письмах путевыми впечатлениями о Германии и Австрии. Ругал, насмешничал. Ничего? Нормально?» – «То Гоголь», – грубо закроет профессор брешь в своей защите. «А Карамзин? „Записки русского путешественника“?» – «С собой равняешь, что ли?» – некрасиво перейдёт на личности профессор… Ну и так далее.

Пётр Алексеевич, живо представив в воображении грядущую картину, потерял к разговору интерес – какой уж есть профессор, ангел с ним – и решил идти спать.

И тут