– За что?

– За хулиганство. Отсидел три года на химии. Пришёл с тюрьмы – и сразу забрали в армию. В стройбат, в Белоруссию. И два года отслужил в стройбате. Вот как было, Пётр Ляксеич, в советское-то время, вот как воспитывали…

– Так в милиции вы всё же как оказались? – не дал Пётр Алексеевич уйти собеседнику от ответа.

– Ня взяли меня, и тогда я пошёл через райком партии, потому что там мой учитель по русскому и литературе был заворготделом. – Пал Палыч поднял вверх указательный палец. – Прихожу в райком к учителю: так, мол, и так – ня берут. А он говорит: «Паша, иди – партия прикажет, милиция ответит: есть!» Так я пришёл в милицию. – Пал Палыч подумал и повторил для доходчивости: – Потому что чувствовал, что сельское хозяйство разваливается. А за город я ня мог представить, что там будет. Чуял только – бяда. А где бяда, там без милиции – никак. Чутьём брал, как добрый пёс. Тогда жил по этим подсказкам и сейчас чутьём живу.

Забросив Пал Палыча в Новоржев, таврённый классиком как самый никудышный городишко, Пётр Алексеевич проехался по лавкам. Жизнь в городе как будто замерла: открыты только продуктовые, прочие заведения – на замке, прохожих – перечесть по головам. На дверях магазинов объявления: просьба надевать маски и перчатки. И действительно, на улицах и в «Магните» почти все в масках.

Пётр Алексеевич обследовал в «Магните» полки. Как водится, первой жертвой эпидемии пала гречка.

– Иной раз смотрю на себя, – Пётр Алексеевич учтиво придвинул к Пал Палычу на скорую руку нарезанный салат из помидоров с луком, – перебираю жизнь, словно бобы лущу, и вижу, что часто совершал поступки и говорил слова не по велению совести и чести, а просто красуясь перед людьми. Иногда и перед воображаемыми… Представляете – перед воображаемыми! – Пётр Алексеевич наполнил рюмки.

– Да таких, как вы, Пётр Ляксеич, – насадил Пал Палыч на вилку кружок колбасы, – нравственных и честных, у нас днём с огнём ня сыскать.

– Тавтология, – машинально оценил любезность гостя Пётр Алексеевич и поднял рюмку. – Вот сейчас исповедуюсь, а внутри прислушиваюсь: не красуюсь ли снова?

– Что за тавтология? – пропустив откровения Петра Алексеевича мимо ушей, спросил Пал Палыч. – С чем едят?

– Ничего особенного. Просто нравственный и честный – вроде как одно и то же.

Пал Палыч на миг задумался.

– Это вы, Пётр Ляксеич, зря. Бывает и ня так. Тамару помните? Которая на заправке? С рыжим волосом?

Пётр Алексеевич тут же вспомнил впечатлившую его сегодня кассиршу на АЗС. Он расплачивался за бензин, их взгляды встретились, и это было так, как будто они поцеловались, – довольно чувственно, но незаметно для других.

– Так она – гадючка первостатейная. – Пал Палыч вслед за Петром Алексеевичем осушил рюмку. – Ня какая-то блядушка вавилонская, хотя ня без того, а берите выше – стерва. Нравственности никакой. Но стерва честная, у ней на лбу прямо написано: сгублю.

Ещё раз вызвав в памяти образ подтянутой, крашеной в медный цвет, остроносой, с мягкими губами, похожей на милого, но слегка потрёпанного птенчика, женщины за стойкой автозаправки, Пётр Алексеевич осознал, что не настолько ещё вжился в здешний мир, чтобы читать письмена на лбах. Он видел в Тамаре чуть поблекшую уездную красотку с живым и даже, пожалуй, озорным взглядом – вот и всё. «Хрен что поймёшь в человеке, – подумал Пётр Алексеевич, – пока не определишь его главенствующие побуждения».

– Что касается пристрастий, – ухватился он за мелькнувшую мысль, – то меня всякий раз удивляет внутренняя неготовность… Нет: внутренняя невозможность выстроить свои собственные увлечения по ранжиру. В постороннем человеке, человеке-соседе, разбираться проще – ну, вот как вы в Тамаре. Там, если главное разглядел, всё остальное можно разложить по отделениям: тут гвозди, тут саморезы, а тут биты для шуруповёрта… Сила привязанностей и побудительных мотивов в постороннем при определённом навыке легко поддаётся измерению – его, умеючи, можно расслоить, как луковицу. Так нам, во всяком случае, кажется. – Пётр Алексеевич положил на хлеб ломтик селёдки. – Другое дело – повернуть взгляд внутрь себя… Да, вполне возможно разобраться и в себе: это вот – столбовая стезя, а это – тропинка для одиноких мечтаний. Однако тот циркуль, что позволяет исчислять соседа, при взгляде внутрь перестаёт работать: тут словно бы находит слепота, и крепость привязанности становится неизъяснимой – всё дорого, всё важно. – Пётр Алексеевич увенчал тартинку колечком лука и отправил в рот. – Поначалу мне казалось, что причина в малодушии – в неготовности сделать решительный выбор. Но потом сообразил: вот, скажем, у меня две руки… Нет, не так. Вот у меня рука и на ней пять пальцев… Наверное, не только у меня. Какие-то из них более пригодны для повседневных дел, какие-то менее. Большой, указательный и средний, – Пётр Алексеевич поочерёдно предъявил их Пал Палычу, – определённо, важнее для любого рукоделия, нежели безымянный и мизинец. – Предъявил и эти. – Но вот доходит дело до членовредительства – палец или жизнь! Ведь может быть на свете ситуация, когда придётся выбирать… И тут, если попробовать оттяпать самому себе любой из них, из пальцев этих, то боль окажется неотличимой, что в случае указательного, что мизинца. Боли всё равно, смогу я легко обойтись без того или другого пальца или это будет затруднительно. То же и с пристрастиями внутри нас, включая и влюблённости, – всё ценно, всё важно…

Почему Пётр Алексеевич упомянул влюблённости, он и сам не знал, однако Пал Палыч, казалось, только это и расслышал, тут же воодушевившись и расправив плечи.

– А вот послушайте-ка, что я вам скажу. – Пал Палыч подался над столом вперёд, подчёркивая порывом сокровенность и искренность грядущей речи, – придвинулся так близко, что Пётр Алексеевич почувствовал, как взгляд гостя коснулся его лица. – Когда я в техникуме, в Себяже, учился – после второго курса, пяред третьим, – нас, как в ту пору заведёно было, отправили в колхоз – «на картошку». Хотя мы ня картошку, мы турнепс с гряд собирали… Ня только нас послали – там ещё были из областного института студенты, из педагогического. То есть студентки больше всё, конечно… А Нина ня поехала – болела, что ли, уже ня помню. У меня памяти – никакой. Так с детства сáмого. Потому и учился плохо. Иные в шестьдесят лет только забывать одно-другое начинают, а у меня с рождения всё из головы вылетало, как с решета. – Рассказать о себе и своей заковыристой жизни Пал Палыч был большой любитель. – И честно скажу, приглянулась мне там одна – из