То чудится ей что-то. Подумать только, из-за какой-то иголки. Я сколько раз кололась — и ничего.

Тише пришла в голову какая-то мысль. Она с сомнением посмотрела на подружку, решая, задать ли ей вопрос… Нет, не стоит.

Попрощались.

А Хыля и не заметила тот взгляд подруги, полный сомнений и невысказанных вопросов. Ей и на ум не пришло, что иголка, которой мать укололась, могла иметь к ней отношение. Разговор с Лукой, когда та сначала предложила посмотреть на иголку — виновницу Хылиных несчастий, а потом воткнула её между брёвен, начисто стёрся в её памяти. Хыле со временем стало казаться, что иголку ту злополучную Гора и унёс с собой. Если ещё была иголка. Как иголка может в голове быть? Она глупенькая, может, что и не так поняла. Вылечили её, а как — ей неведомо.

Зато Кисеихе было ведомо. Власа всё объяснила.

Голубка раненая силу обрела. И теперь им держать ответ. Всем троим. Кто третий, Кисеихе не пояснила.

— Ты за своё сначала ответь, а за чужих — не твоего ума дело.

— Есть ли какое спасение? — перепуганно шептала Кисеиха, выпытывая у полоумной старухи надежду.

— Спасение у голубки ищи. Может, простит тебя. Я тебе тут не помощница.

У-у-у-у, выла и металась Кисеиха. И не сколько от больной руки, антонов огонь уже пылал до локтя, сколько от того, что спасение — вот оно, рядом, но просить прощения, рассказать о своей подлости — язык не поворачивался. Всё откладывала со дня на день.

— Где Хыля? Позовите Хылю! — кричала Кисеиха, когда дочь долго не появлялась перед её глазами.

Калина бросалась искать девочку. Вся тяжесть заботы о больной женщине легла на плечи Калины. Кисеиха вымотала свою невестку. Но Калина терпела, страшная болезнь вызывала жалость.

— Хыля, ты? — вглядывалась Кисеиха, не узнавая дочь.

— Я, матушка, сейчас лучину зажгу.

— Зажги.

Но как только свет освещал тонкую фигуру девочки, как только Кисеиха смотрела в широко раскрытые светлые глаза, начинала страшно кричать:

— Уйди! Уйди! Потом!

Завтра, решала она. И дни шли за днями.

— Сказать я должна, — горячо шептала она мужу.

— Что сказать?

— Ничего. Потом… Завтра…

Не раскрывалось что-то внутреннее, непонятное. Не поворачивался язык.

— Ненавижу…

Прощение просить не получалось.

120

Глеб впервые после болезни преодолел дорогу, длиной в половину села, и теперь сидел перед Домной. Головки младших детей, как это водится, торчали с полатей. Самое любимое место для малышни. Так они и под ногами не болтались, и обзор сверху был удобнее. Баушка сидела в женском куте. Тиша рядом с баушкой.

— Не переживай, мать, — Глеб стал Домну так называть. Сказанное нечаянно слово оказалось самым правильным. — Я, может, через денёк-другой оклемаюсь, съезжу.

— И я с тобой, — тут же продолжила Ярина. — А что? — обернулась она к матери, — на лодке, потихоньку.

— Может, отца с собой возьмём, или приятеля. Да, хоть, Ярослава.

— Ярослав сейчас другим занят.

— Чем же? — удивился Глеб. Что-то и вправду Ярослав не заходит в последнее время.

— Да люди сказывали, не знаю, правда это или нет, что в сторожке в лесу ухаживает за Агнией. Та ноги сломала. Мать, Пыря, ходила туда, хотела её домой забрать, так Агния ни в какую.

Глеб обдумывал новость. Вот так Ярослав, девичий любимец. Кто бы мог подумать?

— Ну, одни съездим. Или с отцом.

Тут шум во дворе, топот копыт и лошадиное ржание заставило всех замереть. Домна побледнела, медленно поднялась с лавки, потом вновь села. Ноги не держали. Все молча повернулись к двери и стали ждать. Вот сейчас…

Дверь открылась. Ивар. Остановился в проёме, пропустил впёред себя сначала одну невысокую фигуру, у Домны заслезились глаза, не видит ничего, смотрит сквозь пелену, боится обознаться, потом вторую. Следом заходит Лан. Нашлись. Дома.

…До поздней ночи не могли наговориться. Столько всего произошло.

— Приезжаем в город, а там веселье! Там праздник! Маленький княжич нашёлся. Два каких-то неизвестных мальца выкрали его у разбойников. Мы с Ланом ушам не верим. Неужто, наши? Быть такого не может.

Мамалыха тут же. Сбегали, позвали. Вцепилась в рубаху сыночка — не оторвать.

— Не верим, а узнать-то как-то надо. Мы во двор ко князю. Нас и пропускать сначала не желали, мол, не до вас сейчас, приходите потом, но нашёлся добрый человек, вошёл в положение. И что вы думаете? Правда, наши. Ох, и оказал князь им честь! И нам уж потом, как узнал. Не хотел так сразу домой отпускать. Поэтому и задержались. А княгиня ласковая такая.

Малой с Ёрой сидят скромно так. Тюрю кушают, молоком запивают. Помалкивают.

— А потом князь и спрашивает, что, мол, ребятки, за подвиг свой желаете? Просите, отблагодарю, в долгу не останусь. Те помялись сначала, мол, ничего не надо. Князь даже поднахмурился, что же, мол, за жизнь разлюбезного сыночка я казну пожалею, по-вашему? Вот Ёра и говорит, что желал бы своей матери подарить корову-ведёрницу.

Мамылыха всхлипнула. Попыталась сдержать слёзы, да где их удержишь? Заревела в голос.

Все прослезились. Лишь виновники торжества посопели носами, потом продолжили тюрю есть, молоком запивать.

— Князь и отвечает: «Будет твоей матери корова-ведёрница. Самую лучшую прикажу отыскать. Ну, а ты чего попросишь?», спрашивает князь у нашего.

Тут все с живым интересом обернулись к Малому. Ивар сделал паузу, подогревая любопытство.

— Тож корову попросил? — подала голос баушка со своего угла.

— Нет. Говорит наш князю: «Тогда надоумьте нас, как сделать в горнице у девок красные окна. А то батька уже себе голову всю сломал, никак не выходит. Одно, вроде, получилось, а надо три».

Все прыснули со смеху.

— А князь? — удивилась такому желанию Домна.

— Князь пообещал мастера прислать вместе со всем материалом, какой полагается. И на дорожку дал два кошеля с деньками.

Ивар вытащил и-за пазухи одинаковые мешочки, потряс ими, побренчал, один передал Мамалыхе.

— Батюшки, — испугалась она. — Да зачем они нам?

— Спрячь куда-нибудь, — посоветовал Ивар. — Потом, может, пригодятся.

— Во дают, — Тиша с нескрываемым восхищением смотрела на ребят. Подумать только! Самому князю угодили. У разбойников дитя украли! Ещё и денег раздобыли.

— А как же вы княжича маленького вызволили? — спросила Домна.

И в наступившей тишине ребята очень коротко, пропуская детали, с явной неохотой, рассказали о своё подвиге. И про молоко, украденное из своего же погреба, Малой не забыл добавить. И никто не обратил внимание на странное поведение баушки во время этого повествования. Она ёрзала на лавке, то открывая, то закрывая рот, хваталась руками за грудь, временами подпрыгивая от волнения. Нет, потом уже обратили внимание, но