Я смотрел на свежую темно-синюю полосу, обвивавшую правую руку Тулле, и не мог отделаться от мысли, что ему повезло больше, чем мне.

— Подошёл местный карл, тоже в одних штанах, нам принесли два ножа. Никогда таких не видел! Рукоять костяная, клинок на смолу приклеен, а само лезвие непонятное — чёрное, на ощупь как янтарь. И знаешь, такое острое — я едва тронул пальцем, как потекла кровь.

— Что ж они тебе кровный союз не предложили? И жену? — съязвил я. — У меня так сработало.

Тулле пожал плечами и продолжил:

— Потом поднесли по ковшику какой-то местной браги, мутной и горьковатой. Я выпил. Враз голова закружилась. Я глаза закрыл от неожиданности, открываю, а там такое… Ветра нет, а деревья гнутся, камни пляшут, всё вокруг как будто дышит и шевелится. Нас с этим трехрунным втолкнули промеж костров. Жарко! Меня бросило в пот. Вдруг всё замерло и стало резко отчётливым и ярким. Я и двумя глазами так не видел.

За прошедшие три седьмицы Тулле приучился держать веко закрытым, пустой глазницы видно не было. Смотрелось так, будто он моргнул, а потом передумал открывать глаз.

— Местные встали в круг, и несколько женщин затянули песню, медленную и липкую, как мёд. И знаешь, так странно стало… Почудилось, что та песня внутрь меня пробралась и всё наружу повытаскивала: и сердце, и легкие, и жилку каждую. Глядь по сторонам, а там ни костров, ни людей. Поле возделанное. Да не вспаханное, как у нас, а мотыгами взрыхленное, причем аккурат поперек склона, чтобы дожди почву не вымывали. И земля, сразу видно, тучная, плодородная. Глянул дальше, а и дома не такие, как у нас. Другие. Небольшие ладные, и всё там к месту.

Он пока говорил, смотрел мимо меня и единственным глазом явно не горы рассматривал. Видать, мечтал о хозяйстве.

— Я уже забыл и про нож, и про костры. Тут подскочил их паренек и накрест по груди полоснул. Боли не было, только кровь полилась. Я отшатнулся, широким взмахом его отогнал, а он дальше наскакивает. Не поверишь, но я даже не разозлился. Скорее, досада взяла, мол, мешает разглядеть, как там дома построены. А он, подлец такой, всё норовил слева зайти, чтобы я его не видел. Ещё пару раз меня достал. А я и в полсилы толком не дерусь: трехрунный ведь, случайно ткнешь и насмерть. Думал, если убью его, так договора не выйдет. А он всё скачет, ножиком машет. Я пятился, пока спину припекать не начало от костров. И вот он нож обратным хватом берет, уже не порезать меня думает. В лицо, шею целит. И когда я приготовился его убивать, вдруг всё остановилось. Замолкла песня, которой я даже и не замечал, погасли костры, залитые водой. Парня оттащили, в порезы втерли золу от костров и объявили, что теперь со мной можно и поговорить.

— Странно. А мне так поверили. Всего и делов — ладонь рассек.

Хотя я лукавил. Аднфридюр проговорилась, что Бендхард умеет чуять правду и ложь, ни разу не ошибся. Потому споры между соседями всегда через Бендхарда решались. Видать, у родов близ черного берега таких умельцев не было.

— Как потом сказали, та брага не пьянит, а вытаскивает из человека его истинное нутро. Злой убивать всех кинется, трус слезами обольется, подлец спрятаться захочет. А раз я только защищался, знать, я не столько воин, сколько землепашец, что оберегает дом и семью.

— А потом что?

— А потом меня ввели в род Эрвара.

Я так рот и раззявил.

— За-зачем? Ты же Скагессон. У тебя свой род, своя семья. Ты же хотел вернуться, как излечишься от приступов гнева. Как же твои бесконечные рассказы о полях, пастбищах и скоте?

Друг усмехнулся.

— Я раньше не говорил, а ты и не спрашивал. Я изгой. Ты же помнишь, что я убил дядю, материного брата?

Я кивнул.

— Хороший был дядька, о матери моей заботился, приезжал часто, чтобы она не тосковала по родному дому, со мной с детства возился. И ведь знал о моих приступах поболее остальных… Я ведь особо не думаю, когда накатывает. Если что в руках окажется, тем и бью. Он меня тогда ковать учил, вот я ему голову молотом и размозжил. Он сразу замертво свалился, а я еще бил и бил. Рабы побоялись подойти и остановить. Лишь когда отпустило, я увидел, что весь в крови, а передо мной измочаленное в мясо тело. Мать в крик. Отец не знал, что и делать. Дал мне меч и сказал уходить, мол, не сможет он меня защитить от материнской родни. И лучше бы мне вовсе забыть дорогу домой. Изгой.

— Так чего ж жениться не предложили?

— А куда мне жену вести? Да и, кажись, боялись они меня. Я перед тем, как сесть Эрвару на колено, рассказал все, как есть. Их жрец руны раскинул, и открылось ему, что во мне с детства засел кусочек Бездны и порой тварская натура берет верх над человеческой. И что я глаз потерял и шрамы на одной стороне лица получил — это тварское прирастать начало. И чем выше руной я становлюсь, тем ближе я буду к Бездне. Как такому дочь отдать?

— Угу. А сыном, значит, тебя брать можно.

— Ну, из семьи и прогнать, как оказалось, можно, — Тулле помолчал, а потом продолжил: — На деле Эрвар всех сыновей потерял. Его старший как раз и отдал жизнь за мою жизнь. А младший чудом жив остался. Помнишь, ты его убивать не стал? Как раз перед ним я благодать получил. Только он теперь хромой, ты же ему жилу на ноге порезал.

Это я сейчас немного успокоился, но вначале был в бешенстве. Хотел наплевать на все планы, на усилия Альрика и Аднальдюра, на троллевы поездки по всему острову, на бесконечные попойки, на ненужную мне женитьбу и даже на Жополицего… Хотел ворваться в лагерь и набить морду этой гниде беззащитной. Он в своем праве, конечно, но я только-только вытащил Тулле! А он сразу послал его к людям, которые могли да и должны были бы закопать моего друга живьем.

Я так и не понял, почему Тулле не убили на месте. То ли сработала безоружность, то ли его тот хромой узнал, то ли местные устали на каждом шагу терять людей… Я бы, не раздумывая, издали его стрелой снял. Хорошо, что случилось как случилось. И Тулле вошел в род Эрвара.

Аднальдюр возил меня лишь по западной стороне острова, там были лучшие пастбища, там находилась самая высокая гора с ледником и много-много горячих источников. Я даже видел реку с горячей водой. Восточная сторона была более ровной и плодородной. Здешние семьи занимались выращиванием зерна да рубкой леса, почти все леса находились здесь. Когда-то все жили в мире и согласии, обменивались товарами, женили друг на друге детей, сообща отбивали редкие нападения тварей, но вот уже три поколения как меж восточными и западными родами было немирье. Воевать они не воевали, но общались сквозь зубы. Западники завидовали лесным богатствам, восточники — просторным пастбищам. Случались, конечно, и столкновения, особенно среди молодежи, но старшие редко вмешивались, понимая, что иначе погибнет не одна семья.

Так что Альрик мудро поступил, отправив нас с Тулле по отдельности, дальше мы должны были свести обе половины острова. Лишь пять южных семей, у которых и упокоился отец Кьелла, остались в стороне. Аднальдюр хотел с ними поговорить, но те наотрез отказались влезать в войну против Кьелла. Сказали, не они ссорились с достойным Ральфссоном, не им и мириться.