сделался перед ей добрый молодец. «Вот што, царевна, я попрошу из милости: ежели уж ваш папаша притеснять вас будет, скинь с пальца, и бросьте с силой об пол! Я рассыплюсь на мелкие блестяшки, и ты того разу примечай. Одна всех ярче будет лежать, и ты её каблуком наступи. Я к тебе прильну».

Ну, словом, до того царевну довели, што она скидыват с пальца кольцо, бросила на пол, и говорит: «Не доставайся, собака, ни тебе ни мне!» — Потом, как ети блестяшки разлетелись, и она скорей на блестяшечку каблуком. И етот музыкант разлетелся, бах об пол и сделался петухом, и давай клевать, блестяшки собирать, а у царевны в ето время вылетел сокол, и давай драться во весь упор. Сокол петуха заклевал.

Как сокол петуха заклевал, ударился об пол, сделался молодцом. Как Митя был, так и стал. «Царь-батюшка, дозволь етого петуха сожегчи, а потом столочь его в пух и прах!» — И давай им Митя все расказывать. Все патробно расказал, а царевна от его ни на шаг не отстает. Живет он неделю и другую у царя, потом начинат его сватать за дочь. — «Вот што царь-батюшка. У меня ведь невеста есть. Вот я съезжу к той невесте. Ежли та не пойдет за меня, то я вашу царевну возьму». — Царевна даже захворала от етого удару, как Митя поехал за невестой.

Вот решился он уехать, и приезжат к этим трем сестрам. Они весьма обрадовались. — «Ето што же, Митька живой, мы думали папаша тебя совсем закурпе́тит». — «Вот, дорогие мои красавицы, победил я вашего папашу у царя в доме». — «Вот, спасибо Митя, так и надо». — Ну и начинат он сватать ету младшу, а темя́ забедно стало. Приезжат к царю с невестой этой нареченной, назначили они число венчаться. Как завтре венчаться назначено, а царевна затравила невесту со зла. Мите страсть жалко её стало. Лутше царевны. Тогда царь повенчал его на своей дочери, и говорит: «Как я стар стал»... и сделал его царем.

В одно время вздумалось ему родителя своего посмотреть, сял со своей жаной в карету и поехал. Как к отцу приехал, ну, где же отец узнат, што Митя его царем. Как оне вечер долго сидели, беседовали у отца, улеглись спать. А у Мити с жару ноги загорели, он ноги-то и вымыл. И, действительно, отцу ночью пить захотелось, он пошел, и из етого тазу воды и напился. Ну, вся правда и случилася над имя́. Забрал отца мать и повез всех к себе. И стали жить, поживать, да добра наживать.

19. БРАТ И СЕСТРА

Жил-был хрестьянин, охотник он был страшной, всё по охотам ходил, даже из дому уедет, когда на год, а когда и на два года. У его была жана и девушка. — «Ну, жана, я топеря надолго отправляюсь, живи тут». Она осталась от него беременна, и он не знал етого. И ездил он боле году по охотам там, по разным землям. И возвратился домой уж.

Вот едет домой, а день жаркой-жаркой, а ему пить хочется. — «А, господи, как пить охота!» — Ну и нигде ни озерка ни лывки нету. Видит с коня, в стороне блестит што-то, светит. — «Ужо, не озеро ли там, погляжу, съежжу». — Подъезжат; верно, болото, озерко небольшо́. И припал к етому озерку в пападо́к пить. Поймал его кто-то за бороду и ташшит в озеро, што он не может и подняться. — «Ну што в самым деле — шибко-то он не устра́шился — шутки шутеть, што ли, опускай, кто там поймался! В самым деле, долго будешь шуте́ть?» — «Да, до тех пор те не опушшу, пока ты мне заклад не заложишь». — «А какой же вам надо заклад? Бери вот коня; а то вот денег, сколько надо!» — «Не надо мне ни коня не надо твоих денег». — «Дак што же тебе, нечистая сила, надо — ни коня не надо ни денег?» — «Да вот, ондай мне, што ты дома не знашь, отсули мне то».

Мужик всё дома перебрал. «Знаю, кажись, всё». — Решился ондать ему, што дома не знат. Отсулил. Опустил он его. Сял мужик, поехал, приежжат домой, его мальчишка стречат, ползат уж. — «Ай, ай, думат: вот што я ондал!» И жане не сказават.

Растет мальчик етот у него, ро́бят они вместе. Как, короче сказать, лет шашнадцати етот мальчик стал. В одно время поехали они с ём в лес за дровами. А етот мужик рубил, рубил дрова, сял на колоду и заплакал. Парень глядит на его. Чо над отцом постречалось? — «Ты об чом, тятя, плачешь?» — «Ах, Вася, кабы знал мое горе. Кабы ты знал мое горе, чо у меня на душе лежит. Как же мне не плакать». — Сын к отцу таки пристал — «Скажи, тятя, како́ горе? Горе так обои́м, а не одному». — «Да вот, как», говорит: «мать тобой была беременна» — и рассказал, как он на охоте был и отсулил его, по такому несчасному случа́ю». — «Вы бы мне давно уж, тятя, сказали, я бы по малолетству давно уж сходил». — «Ну, приедем домой, Вася, матери не сказавай. Мать шибко заплачет!»

Приехали домой, сяли обедать, сын на отца взглянет, да засмеётся, да засмеётся. Мать сына спрашиват: «Ты чо, Вася, над отцом сёдни смеёшься?» — «Да, ежли вам, мама, сказать, так вы заплачете». — Мать пу́шше к сыну пристала: «Скажи, да скажи». — Сын взял, да и сказал матери все патробно, как ему отец говорил. Тогда сын пообедал и говорит: «Надо итти; когда я уж отсулёной, так надо итти». — Тут поднялся крик, шум, слёзы. — «Да, пожди же ешо, ведь он тебя потребует. Може ешо и так обойдется». — «Нет, пойду, да и все тут». — И сестрёнка ета с ём ладится. Как её не отбивали, насильно пошла с братом.

Долго ли, коротко ли по лесу шли и увидали: стоит избушка в лесу, земовейка. Заходют в ету избушку, посмотрели: в печке стоят два горшечка: в одном щи, а в другом каша. Понемножку взяли, поели из того и из другого, задвинули обратно, и улезли под печку спать, спрятались. Приходит хозяин етой избушке, а тут жил полесовшик-старичок, лес караулил. Приходит: хлеб е́деной, горшечки посмотрел — и