Орден святого Георгия Каринтийского был создан по инициативе императора Фридриха III, стремившегося реформировать существующие ордены и принять более действенное участие в защите балканских земель от турок. 1 января 1469 г. с согласия папы Павла II он учредил этот орден по образцу Тевтонского и с его статутами и сделал его резиденцией монастырь Милльштатт в Каринтии. Это был вполне военный и странноприимный орден, с братьями-рыцарями и с клириками, дававшими три классических обета. Рыцари избирали великого магистра, клирики — приора. Но результат был неудовлетворительным, и орден прозябал вплоть до своего роспуска в 1598 г. Монастырь-крепость Милльштатт никогда не мог играть решающую роль в борьбе с турками[957].

В XVI в. больше успеха имело другое начинание — создание тосканского ордена Санто Стефано по воле Козимо Медичи, с 1537 г. властителя Флоренции, в 1569 г. провозглашенного великим герцогом Тосканским. Новый орден в 1561 г. был утвержден папой. Это был орден светского рыцарства, облаченный в одеяния военно-монашеского ордена: устав был составлен по образцу бенедиктинского, существовало три категории — рыцарей, сержантов, священников, в орден принимали женатых братьев. Его великим магистром был великий герцог.

Его миссия состояла в борьбе с турецким и «варварским» пиратством в Тирренском море, но его галеры в XVII в. часто приближались к берегам Венеции и владений Мальтийского ордена в Восточном Средиземноморье. Его резиденция находилась в Пизе, в очень красивом Дворце рыцарей[958].

Филипп де Мезьер, бывший канцлер королевства Кипр при короле Петре I, около 1384 г. выдвинул проект, который хоть и не был реализован, но представляет собой настоящий образец того, чем по представлениям человека конца средневековья должен быть военно-монашеский орден[959]. Миссия «рыцарства Страстей Христовых» состояла в осуществлении частной переправы, предшествующей общей переправе королей Франции и Англии, Карла VI и Ричарда II. Далее на него возлагалась защита Святой земли и Иерусалима. Мезьер многое взял у святого Бернарда, а также из истории крестовых походов и военных орденов: его орден — объединенный орден, какой тщетно пытались создать к 1300 г.; он должен будет составлять авангард и арьергард армий; Мезьер хвалит опыт франков Востока и военных орденов во время крестового похода Людовика Святого, критикуя дурные советы, дававшиеся тогда западноевропейцами[960]. Орден Страстей будет состоять из бойцов и клириков, причем бойцы должны делиться на три категории: рыцари, братья и сержанты. Будет даваться три обета — послушания, бедности и супружеской верности (потому что будут принимать женатых братьев). «Весьма особым адвокатом сего святого рыцарства» будет Святая Дева, а увлекать бойцов в сражение станет пример «князя Иуды Маккавея»[961].

Может быть, этот Филипп де Мезьер был тоскующим и кротким мечтателем? Он уединенно жил в монастыре Целестинцев в Париже, но всегда внимательно прислушивался к мирской молве. Однако этот мечтатель порыскал по миру — он лично повидал Восток крестоносцев. Во всяком случае, его пример показывает, что в среде западной знати идея или дух крестового похода были еще живы, а военно-монашеский орден воспринимался как одно из самых подходящих средств для осуществления такового. Следует отметить: все эти попытки направлены на борьбу с неверным — мусульманином, в данном случае турком, который все еще удерживает Иерусалим, — как утверждает Филипп де Мезьер, к величайшему стыду христиан. Для борьбы с еретиками-гуситами военного ордена не создали, хоть и призывали к крестовым походам против них!

Военно-монашеские ордены отражали в западном христианстве новый духовный опыт. Они воплощали духовные требования, подходящие для светской аристократии, которой до того предлагали лишь безмолвие монастыря; они примиряли созерцание и действие. Они стали порождением крестовых походов и помощи — во всех формах — тем крестоносцам, кого тексты того времени упорно называли «паломниками», тем самым показывая, что крестоносцы никогда не теряли из виду Иерусалим. Военные ордены действовали на Святой земле, в Испании, Пруссии и Ливонии — на трех фронтах, где христианство завоевывало земли ислама и язычников. В виде исключения — и в других местах.

Поэтому не следует удивляться, что их возникновение поставило проблемы. Цистерцианец Исаак де Стелла, даром что почитатель святого Бернарда, почти тридцать лет спустя после признания ордена Храма собором в Труа еще клеймил появление этого «нового чудовища, нового воинства, устав которого, как кто-то остроумно сказал, вытекает из пятого Евангелия»[962]; возможно, Исаак метил в орден Калатравы, совсем недавно созданный в то время, когда он писал, а не в орден Храма, но это ничего не меняет. Действительно, военно-монашеский орден, объединявший людей монастыря и людей поля сражения, освящал насилие и войну, а ведь последняя, даже во имя христианской веры и церкви, в глазах некоторых оставалась злом. И как раз в связи с этой проблемой мне следует вернуться к вопросу, который я до сих пор намеренно оставлял в стороне, хоть и затрагивал в главах 2 и 3,- вопросу о возможном влиянии мусульманского рибата на христианский военно-монашеский орден. Теперь этот вопрос надо рассмотреть в полном объеме.

Идею, что концепция военного ордена происходит от рибата, еще в 1820 г. высказал X. А. Конде[963]. По его мнению, это касалось не только испанских орденов, но и ордена Храма. Эту теорию подхватили Мигель Асин Паласиос, Хайме Оливер Асин, а позже Америко Кастро, причем последние авторы поставили проблему в более общие рамки идеи священной войны: последняя, на их взгляд, от природы чужда христианству, воспринимаемому как религия пацифистская, и, значит, могла быть только позаимствована у ислама — это было подражание идее джихада, приспособление к ней[964].

Прежде чем идти дальше, следует уточнить, как эти авторы определяют слово «рибат». В Коране слово «рибат» означает место, где собирают верховых животных, готовясь к военной экспедиции; оно связано с племенными войнами и с борьбой Мухаммеда, бежавшего в Медину, против мекканской аристократии, отвергшей его, а значит, с джихадом[965]. В расширительном смысле рибат стал военно-религиозным поселением — то есть подобием монастыря-крепости, — размещенным на границах владений ислама с тем, чтобы защищать эти границы и устраивать набеги на территорию неверных в силу долга джихада. Обитатели рибата, мурабитун — это добровольцы, которые находят там временное пристанище и несут военную службу; эта служба похвальна. Рибату полагаются милостыня и добыча. Такое определение дано в первом издании «Энциклопедии ислама»; его сочтут традиционным, и историки, которых я упоминал, исходили из него, выдвигая свой тезис[966]. Хорошо заметно, что могло побудить какого-нибудь Мигеля Асина воспринять рибат как «точную модель военного ордена»[967]: монастырь-крепость, сочетание молитвы с военными действиями.

С VIII в. и прихода к власти Аббасидов известны рибаты на восточных границах мусульманского мира, в Хорасане, а также на тунисском побережье (Монастир, Сус).