бы мне представился такой же шанс, как Лерою, может быть, я поступила бы так же. Не стой я на ковре, Лерой, вне всякого сомнения, проигнорировал бы глупые крики Морин, и ей досталось бы от нас обоих. Впрочем, если это и объясняет причину события, то не меняет само событие.

На это Рождество мы не получили, как обычно, фруктовый пирог от миссис Абрамз, а вот Келли получили. Даже после того, как мы с Лероем и Морин помирились, миссис Келли не возобновила утренние субботние посиделки с моей мамой за кофе, которые она прекратила сразу же после нашей ссоры. Я продолжала ходить в лавку Гринблума за комиксами и конфетами, но даже там меня встречали холодно.

– Не хочешь ли подточить зубки, а? – спрашивал мистер Гринблум, понизив голос, хотя в лавке никого не было. – Есть бразильские орехи, жесткий миндаль. А может, что-нибудь потверже? – Его желтое скуластое лицо с лиловыми мешками под черными глазами не лучилось привычной улыбкой, а оставалось неподвижным и тяжелым, как помятая мрачная маска.

Мне хотелось выкрикнуть: «Я не виновата! А что бы вы сделали на моем месте? Как я должна была поступить?» – словно он имел в виду именно случай с Келли, хотя, конечно, это было не так. На полках в радужном сиянии перед моими глазами колыхались пачки свежих комиксов в пестрых безвкусных обложках: «Супермен», «Чудо-женщина», «Том Микс» и «Микки-Маус». Я крутила в кармане куртки десятицентовик, выпрошенный у родителей, но никак не могла решить, что из этого богатства выбрать.

– Я… наверное, я зайду позже. – Почему-то мне казалось, что я должна объяснять каждое свое действие.

С самого начала я считала, что моя ссора с Келли – отдельная тема, которой не должны касаться эмоции из внешних источников, нечто целое и независимое, как круглые красные помидоры, которые мама в конце каждого лета закатывала в банки Мейсона для домашнего консервирования. Хотя насмешки соседей казались мне неправильным, даже чрезмерными, поскольку затрагивали не только меня, но и моих родителей, я никогда не сомневалась, что справедливость рано или поздно восторжествует. Возможно, именно мои любимые радиопрограммы и комиксы повлияли на то, что наша ссора воспринималась мною как незначительное, ничем не примечательное событие.

Не могу сказать, что я не имела никакого представления о человеческой низости.

«Кто знает, какое Зло таится в сердцах людей? – риторически вопрошал герой по имени Тень каждое воскресенье гнусавым насмешливым голосом. – А Тень знает – ха, ха, ха, ха!» Каждую неделю нам с Лероем преподносили очередной урок: где-то с помощью ужасных экспериментальных препаратов невинных жертв превращали в крыс, или обжигали им босые ноги пламенем свечи, или бросали их в бассейн с пираньями. За закрытыми дверями моей комнаты или комнаты Лероя, на перемене, уединившись в углу игровой площадки, мы шепотом обсуждали жуткие, жестокие события, которые происходили в мире за пределами Вашингтон-стрит и школы Ханнуэлл.

– Знаешь, что делают с военнопленными в Японии? – спросил меня Лерой одним субботним утром вскоре после нападения на Перл-Харбор. – Их привязывают к кольям и кладут в поле, на семена бамбука; когда идет дождь, бамбук быстро дает ростки, и они прорастают сквозь тела пленных, пронзая им сердце.

– Не может маленький росток этого сделать, – возразила я. – Он недостаточно сильный.

– Ты ведь видела бетонный тротуар перед домом Салливанов? Замечала на нем такие странные трещины, которые расширяются с каждым днем? А знаешь, что разрушает бетон? Взгляни при случае! – Белесые совиные глаза Лероя многозначительно расширились. – Грибы! Маленькие грибы с мягкими шляпками!

После поучительных размышлений Тени о Зле всегда следовало его прощальное послание: «Семена преступлений приносят горькие плоды. Преступления не приносят выгоды». В его передачах так и было; по крайней мере, в те двадцать пять минут, что они продолжались. Перед нами никогда не стоял вопрос, победит добро или нет, только – каким образом.

Радиопередачи и комиксы были с трудом отвоеванной уступкой, что же касается фильмов про войну, я знала, что мама никогда не разрешит мне их смотреть («Не стоит забивать ребенку голову этой дрянью, и так все плохо»). Посмотрев без ее ведома фильм о военнопленных в японском лагере – это случилось на дне рождения Бетти Салливан, программа которого включала чай со сладостями для десятка гостей, двойной киносеанс и мороженое, – я оценила мамину мудрость. Каждую ночь, словно закрытые веки были моим персональным экраном, я видела одну и ту же картину – отвратительную, в сернисто-желтых тонах: голодные люди в камерах, мучимые жаждой, тянут сквозь решетку руки к журчащему в центре тюремного двора фонтанчику, из которого с садистской частотой и громким причмокиванием пьют воду узкоглазые охранники.

Я не осмеливалась позвать маму или рассказать ей о своем сне, хотя это принесло бы большое облегчение. Но, узнай она об этих мучительных ночах, в моей жизни больше не было бы ни кино, ни комиксов, ни радиопередач – только слащавые сказочки о Поющей леди, а я не могла пойти на такую жертву.

Беда была в том, что этот сон убил во мне уверенность в неизбежном торжестве справедливости: в нем отсутствовал привычный хеппи-энд, когда наши войска врываются в лагерь и побеждают врагов на радость зрителям и почти умирающим пленным. Словно привычные краски мира – синева залива Уинтроп и неба над ним, зелень травы и листвы деревьев – внезапно исчезли из мира, оставив после себя черноту. Я была озадачена и испугана. Привычное утешение: «Это неправда, это всего лишь сон» – больше не работало. Враждебное, мрачное излучение ночного кошмара просочилось наружу и стало частью моей дневной реальности.

Мирное чередование занятий и игр в школе Ханнуэлл теперь все чаще нарушалось хриплым, деспотичным воем сирены воздушной тревоги. Без давки и болтовни, обычно сопровождавших учебные тренировки, мы брали наши пальто и карандаши и гуськом спускались по скрипучей лестнице в школьный подвал, где сидели, согнувшись, в углах, соответствующих цветам наших бирок, с засунутыми между зубами карандашами, чтобы, как объясняли учителя, случайно не прикусить язык во время бомбежки. Некоторые дети из младших классов начинали плакать: в подвале было темно, холодные стены слабо освещались единственной голой лампочкой на потолке.

Дома родители проводили много времени у радиоприемника, с серьезными лицами слушая краткие сводки новостей. А когда я неожиданно входила, сразу воцарялась необъяснимая тишина; привычное уныние иногда нарушалось фальшивыми приступами веселья, что было еще хуже.

Хоть я и знала о существовании в мире зла, но не была готова к такому вероломному его распространению, выходу за пределы получасовых радиопрограмм, комиксов, субботних двойных киносеансов и не могла принять на веру оптимистичные предсказания сокрушительно быстрого финала. Во мне укоренилась вера в могущество добра, способного меня защитить: мои родители, полиция, ФБР, президент, Американские вооруженные