силы и даже такие символические его посланники, как Тень, Супермен и другие. Не говоря уже о Боге. Естественно, что с такими защитниками, окружавшими меня концентрическими кругами до бесконечности, у меня не было причин для страха. И все-таки я боялась. Несмотря на мое усердное изучение мира, оставалось что-то, о чем мне не рассказали, в руках не было какого-то кусочка пазла.

Размышления об этой тайне вновь завладели мною в пятницу, когда Морин догнала меня по дороге в школу.

– Мама сказала, ты не виновата, что укусила Лероя, – произнесла она тонким слащавым голосом. – Она сказала, это потому, что твой отец немец.

Я была поражена до глубины души.

– Мой отец не немец, – возразила я, когда снова обрела дар речи. – Он… он из Польского коридора.

Географические различия ничего не значили для Морин.

– Он немец. Так говорит мама, – упрямо настаивала она. – Кроме того, он не ходит в церковь.

– Как мой отец может быть в этом виноват? – Я попробовала другую тактику. – Отец не кусал Лероя. Это сделала я.

Ничем не оправданное вовлечение отца в ссору, затеянную Морин, привело меня в ярость, но и слегка испугало. На перемене я увидела, что Морин окружили другие девочки.

– Твой отец немец, – прошептала мне Бетти Салливан на уроке рисования.

Я рисовала значок гражданской обороны – белую молнию, рассекающую по диагонали красно-голубое поле, – и не подняла головы.

– А он не шпион?

После школы я сразу пошла домой, полная решимости поговорить с мамой. В то время отец преподавал в городском колледже немецкий язык, но от этого он не был американцем в меньшей степени, чем мистер Келли, или мистер Салливан, или мистер Гринблум. Да, он не посещал церковь, это правда. И все же я не понимала, какое отношение этот факт или преподавание немецкого языка имеют к моей драке с Келли. Однако со стыдом сознавала, что, укусив Лероя, каким-то неясным, косвенным образом навредила отцу в глазах соседей.

Я медленно прошла через переднюю дверь и направилась в кухню. В вазочке для печенья ничего не было, если не считать двух засохших имбирных пряников, оставшихся еще с прошлой недели.

– Ма! – позвала я, поднимаясь по лестнице. – Ма!

– Я здесь, Сэди. – Голос матери звучал приглушенно, отдаваясь эхом, словно она находилась в другом конце длинного тоннеля.

Хотя в короткие зимние дни темнело рано, в доме не горела ни одна лампочка. Я перепрыгивала через две ступеньки.

Мама сидела в большой спальне у меркнущего окна. В большом кресле с подлокотником она казалась очень маленькой, какой-то съежившейся. Даже при слабом свете я увидела ее красные веки и слезы в уголках глаз.

Мама, похоже, совсем не удивилась, когда я передала ей слова Морин. И не попыталась, как обычно, сгладить ситуацию, сказав, что Морин маленькая и не понимает, что говорит, а мне следует быть мудрой – простить ее и все забыть.

– Ведь папа не немец, Морин врет, правда? – спросила я, желая быть уверенной.

– В каком-то смысле он немец, – удивила меня мама. – Он гражданин Германии. Но в другом смысле, какой имеет в виду Морин, ты права: он не немец.

– Он никому не может причинить зла, – вырвалось у меня. – Он будет защищать нас, если придется.

– Конечно, будет. И мы с тобой это знаем. – Мама не улыбалась. – И соседям это известно. Но в военное время люди часто пугаются и забывают о том, что знают. Я даже думаю, что папе, возможно, придется на какое-то время уехать от нас из-за этого.

– Его призовут в армию? Как сына миссис Абрамс?

– Не совсем так, – медленно произнесла мама. – На западе есть места, куда отправляют немецких граждан на время войны для их же безопасности. Твоему отцу тоже предложили туда поехать.

– Но это несправедливо! – Как только мама может сидеть здесь и спокойно говорить, что с отцом собираются обращаться как с немецким шпионом! По спине у меня побежали мурашки. – Это ошибка! – Я подумала о Морин Келли, Бетти Салливан и других девочках: что они скажут, узнав об этом? В голове промелькнули мысли о полиции, ФБР, президенте, Американских вооруженных силах. Я вспомнила о Боге. – Бог этого не допустит! – воскликнула я с воодушевлением.

Мама посмотрела на меня оценивающим взглядом. Потом взяла меня за плечи и заговорила очень быстро, будто должна была успеть сказать мне что-то жизненно важное до прихода отца:

– То, что отцу приходится уезжать, – ошибка, это несправедливо. Никогда не забывай этого, что бы ни говорила Морин или кто-то другой. С другой стороны, мы не можем ничего изменить. Это приказ правительства – тут уж ничего не поделаешь…

– Но ты говорила, Бог… – слабо запротестовала я.

Мама перебила меня:

– Бог позволил этому свершиться.

И тогда я поняла, что получила от нее недостающий кусочек пазла. Тень в моем сознании разрослась, слившись с ночью, охватившей полмира и даже больше: весь мир погрузился во тьму. Впервые факты противоречили взглядам мамы, и именно она позволила мне это увидеть.

– Тогда я думаю, что никакого Бога нет, – бесцветным голосом произнесла я, не чувствуя в этом богохульства. – Его нет, если такое может произойти.

– Некоторые люди так и думают, – тихо сказала мать.

Сладкий пирожок и маляры

Стоя у передних дверей незнакомого дома в ожидании ответа на звонок и слушая пронзительные детские крики, долетавшие из открытых окон верхнего этажа, Майра Уардл вспоминала, как мало интересовала ее Сайсли Франклин (тогда Сайсли Нейлор) в колледже. В те дни она просто терпела Сайсли (не всем это удавалось), считая ее доброжелательной, хотя и несколько жеманной и провинциальной. Вероятно, это терпеливое отношение со стороны Майры в последующие несколько лет трансформировалось в сознании Сайсли, став почти синонимом дружбы. Иначе как объяснить ее письмо – первое за все это время, – обнаруженное в почтовом ящике Уардлов? «Приходи посмотреть на наш новый дом, двух маленьких девочек и щенка кокер-спаниеля», – написала Сайсли крупным ученическим почерком на обратной стороне карточки с гравировкой, извещавшей об открытии акушерского кабинета Хайрема Франклина.

Сама открытка, пока Майра не обнаружила на другой ее стороне послание от Сайсли, вызвала у нее неприятные чувства. С какой стати новый в городе акушер (Майра не узнала фамилии мужа Сайсли) шлет ей гравированное сообщение об открытии кабинета? Наверняка это тонкий намек на то, что Уардлы не исполнили свой долг перед обществом, перед человечеством. После пяти лет замужества у Майры Уардл все еще не было детей. На деликатные расспросы родственников и друзей Майра откровенно отвечала, что это не из-за ее неспособности или нежелания иметь потомство. Просто ее муж Тимоти, скульптор, убежден, что дети отнимают слишком много времени. А родственники и друзья Уардлов, обремененные детьми, с постоянной работой, заложенными домами, автомобилями универсал в рассрочку и стиральными машинами, без которых не могут обойтись родители за городом, как