С Копыловым я встречался несколько раз – у него на квартире, раза два бывал он и у меня. Нередко обменивались мнениями о прошлой оппозиционной деятельности, о текущей политике партии».

Голяков же утверждал, что «возобновление оппозиционной деятельности не предполагалось, а только брал у него диаграмму по сборке двигателя и однажды одолжил велосипед», что не могло рассматриваться иначе как знак большого доверия: велосипед в такой семье был часто самым высокотехнологичным и ценным имуществом, случайному знакомому его не давали никогда[524].

В Коломне было несколько лагерей, взаимодействующих между собой: разговор шел между теми, кто считал себя оппозиционером, теми, кого считали оппозиционерами другие, и теми, кто, как соглашались все, являлся больше ворчуном, чем оппозиционером. Герменевтика работала в постоянном диалоге: участники то раскрывались, то прятались, границы «своих» постоянно двигались. Инакомыслие часто связывалось с поиском ответов на проблемы местного характера. Разные местные персонажи связывали себя с ними на разных основаниях: Энко встал на позицию критика, не добившись лечения, Копылов – в связи с продовольственными трудностями, кто-то определялся под влиянием томичей, кто-то – из соображений лично-семейного плана. Коммуникативная ситуация оставалась неопределенной. Люди пытались встать на ту или иную позицию, в их слова и жесты вкладывалась разная прагматика. Между всеми участниками все время шел торг о терминах и идентичностях – что такое оппозиционное мнение, а что – не оппозиционное. В общении они пытались определить себя и другого. Чем плотнее была их коммуникация, тем больше они понимали друг друга. Они все время пытались уяснить себе, кто они. «Да, – как бы говорили они, – наши мысли в каком-то смысле оппозиционны, но в каком именно? И что это значит?»

Следователь слушал, выяснял, переспрашивал, однако не интересовался психологией – в основном его занимало объективное вменение вины: налицо был ряд совершенных действий, и на основании объективации этого ряда действий предполагалось наличие тех или иных намерений. Дешифровка намерений была связана с работой над языком – партийцы толковали слова друг друга. Следователь этого избегал – он вообще говорил мало. Если протокол фиксировал что-либо, то это были в основном призывы признаться в содеянном с упором на объективную сторону дела. Намерения подследственных устанавливались в момент допроса через реконструкцию объективной стороны дела. В ходе взаимодействия на допросе происходила классификация – кто есть кто на самом деле. Сам факт составления протокола допроса придавал сказанному значимость: все, что стенографировалось, становилось формальным и организованным со всеми признаками политического события. Граница между проступком и преступлением определялась наличием документа. И из таких интеракций создавался феномен оппозиции как политического преступления.

Следователь потребовал от Копылова подробно описать недавние события. Несмотря на стилистические погрешности и нестандартную орфографию с ятями, ерами и редкими знаками препинания, ответ Копылова стóит объемного цитирования. Ниже приводится – с сохранением оригинальной орфографии и пунктуации – довольно длинный, не отредактированный и не перепечатанный документ, написанный ужасным почерком, на черновой бумаге, с загибами и оторванными кончиками страниц.

Копылов описывает первую встречу с Кутузовым:

Перед обеденным перерывом приходит на сборку двигателей еще неизвестный мне тов. Кутузов и спрашивал меня [нрзб.] я отвечаю да тогда он мне говорит что мне желательно с вами поговорить кое о чем. Я спрашиваю его а вы кто именно есть он отвечает мне что я такой же как и вы, т. е. оппозиционер исключенный из партии ВКП(б) с 1927 года. После чего я ему сказал, что сейчас обеденный перерыв, на что он мне говорил, что нельзя ли с вами побеседовать в обеденный перерыв, так как нам с вами гораздо будет свободней говорить без рабочих и на нас не будет подозрения, на что я согласился. И в обеденный перерыв он ко мне приходит и просил меня провести на машинах и двигателях для того, чтобы отвести всякое подозрения в нашем разговоре и под предлогом якобы я его знакомлю со сборкой и испытанием двигателей, что и было мною сделано. В разговоре он мне спрашивает за что и когда исключен из партии. На что я ему ответил за участие в оппортунисткой и уклон[истской группировке] и за это я в [19]27 году получил строгий выговор с предупреждением а в 1929 меня уже исключили из партии ВКП(б) за вторичное участие в троцкизме. Затем он мне говорит что мы сюда приехали двое, один мой товарищ Голяков тоже исключенный из партии за оппозицию вместе со мной, который в настоящее время работает на предприятии паровозно-механической мастерской в качестве рационализатора а также и я, [работающий в] машино-сборочном мастерской по рационализации. А поэтому нам с вами желательно познакомиться и завести тесную связь, тогда я говорю, в чем заключается эта связь на что он мне отвечает для дальнейшей нашей работы троцкистской идеологии на что я согласился но перед этим спросил его, кто вам меня рекомендовал, что я оппозиционер, на это получил ответ от товарища Кутузова что от рабочих но не сказал фамилии их и кто они. После чего он взял мой адрес квартиры, для того чтобы приди ко мне и побеседовать со мной вместе со своим товарищем Голяковым по дальнейшей нашей работы и проведении троцкистской идеологии. Вскоре после нашего свидания в мастерской ко мне на квартиру после окончания работы приходит тов. Кутузов вместе со своим товарищем Голяковым и начали прежде всего меня спрашивать есть ли у нас еще оппозиционеры которые исключены из партии, а также и которые еще находятся в партии. На что я им указал ряд товарищей, которые исключены как товарища Панина, Пивоварова, Князева, Жулева и тов. Энко я им рассказал об где они работают и в качестве кого. Далее они задают вопрос а что вы какое-либо участие принимаете в настоящее время в распространении троцкистской идеологии а также и в обработке беспартийных товарищей тогда я на это ответил нет, так как нам в настоящее время эту работу вести очень трудно. Тогда они мне отвечают, что мы вам подсобим прежде всего в обработке товарищей рабочих а также и молодняк. На этом разговор покамест был закончен[525].

Копылов никогда не был троцкистом в полном смысле этого слова. Его поддержка Кутузова носила ситуативный характер. Попав в коммуникативную ситуацию допроса, однако, Копылов нашел нужным заговорить о «троцкистской идеологии». Почему Иван Афанасьевич навесил на себя такой ярлык, хотя мог бы конструировать себя по-другому? Он чувствовал, что от него этого ожидают. Подследственный называл себя «троцкистом», чтобы показать сожаление, угрызения совести. Приятие вины показывало, что он – говорящий – осмыслил произошедшее и отрешился от оппозиции.

Окружение