Мне стало легче. На болотах уже светало, когда я зашагал прочь.

Все это — или версию всего этого — я рассказал Харви. Говорил я долго, потому что пришлось рассказывать и про Чатфилд.

Когда я закончил, в маленькой комнатке стало очень тихо. Было слышно, как дождь барабанит по тюремному двору.

Тогда я сказал:

— Мне кажется, могла быть еще одна, третья жертва. Немка по имени Гудрун Абендрот.

Харви кивнул.

— Как по-вашему, — спросил я, — могу я рассчитывать на смягчение наказания по причине ограниченной вменяемости?

— Думаю, да, — ответил он.

— Меня теперь будут таскать по мозгоправам?

— Да, — сказал он, — наверняка.

— Отлично, — сказал я.

Вошел надзиратель с чайным подносом.

На подготовку дела ушло несколько недель. Летом в камере стало очень жарко, зато я тут был один. Тюрьма была переполнена, по идее, ко мне давно следовало было кого-нибудь подселить, но мое дело считалось слишком резонансным.

К тому же и врач сказал, что «люди вашего склада плохо считывают намерения других» и поэтому часто становятся жертвами. Так что зарядку мне лучше делать в одиночестве и на групповые занятия не ходить.

В отделение для маньяков и убийц меня переводить не стали, просто ограничили контакты с остальными заключенными. Видимся только в столовой или в библиотеке. Меня это устраивает.

Я прошел множество психологических тестов, включая нелепые тесты Роршаха. Одна клякса напомнила мне расплющенного кота, другая — летучую мышь, еще одна — трехногого йети. Но большинство пятен никаких ассоциаций не вызвали. Психолог, сидевшая у меня за спиной, что-то записывала, уверенная, что мне невдомек, какого ответа она дожидается. Видимо, эти кляксы должны были напоминать мне половые органы, но не напомнили: кляксы как кляксы.

Пообщался я и с четырьмя психиатрами, в том числе штатным тюремным. Думаю, он работает на обвинение, но на первой же встрече он прописал мне голубые таблетки, чем очень к себе расположил. Одну мне разрешалось принять днем, вторую на ночь — то есть в девять вечера: по каким-то непостижимым причинам убийцам полагалось ложиться в это время. Во всяком случае, свет вырубали в девять.

Из всех мозгоправов чаще всего меня навещал Джулиан Эксли, приглашенный стороной защиты. Узнав от меня, что я вел время от времени дневник, он посоветовал привести записи в порядок. (Плоуды привезли их из бейсуотерской квартиры.) Это оказалось хорошей разминкой для мозга — у меня появилось хоть какое-то занятие. Менять в них я ничего не стал, только слегка причесал и пригладил. Работаю то в библиотеке, то в камере. Ранние записи были сделаны от руки, более поздние на машинке, их я правлю шариковой ручкой. Я знаю, что там есть большие перерывы, но не собираюсь ничего дописывать просто по принципу «чтобы было».

Вот это все — что вы сейчас читаете, — это они и есть. По крайней мере, все предыдущие страницы. Сидя в понедельник в библиотеке и листая старые записи, я вдруг заметил, до чего изменился их стиль — колючая ершистость сменилась витиеватой язвительностью, и я решил было унифицировать его ради красоты слога, но подумал, что доктор Эксли тут же начнет искать в этих исправлениях некие психологические перемены или отсутствие таковых. (Я же понимал, что все мои бумаги уже тщательно изучены, и по прибытии из Лондона с них сняли копию, а уж потом передали мне.)

Да и кому теперь нужна гармония и единообразие, кто понимает, что такое стиль? В книжных отзывах я иной раз замечаю, что рецензент путает стиль с интонацией. Хотя их даже наш Дуб Робинсон худо-бедно различал. Предательство чиновников от образования: в 70-е годы они из каких-то извращенных политических соображений решили, будто знания детям больше не нужны. Сегодняшние учителя — это те самые дети, и они уже не в состоянии понять, что не так. И не сегодня завтра мы увидим результаты этого антиобразования. Стеллингс говорит, отличники из Оксфорда и Кембриджа, которые приходят работать в контору Освальда Пейна, пишут с орфографическими и грамматическими ошибками; кое-кого приходится отправлять на полуторамесячные курсы повышения квалификации, иначе они не в состоянии грамотно сочинить даже служебную записку.

В общем, когда доктор Эксли вполне предсказуемо попросил показать ему последние записи моего дневника/повествования, я предложил ему сделку:

— Давайте я вам покажу свой компромат в обмен на ваш — согласны?

— В каком смысле?

— Покажите мне, что вы накопали. Результаты психологических тестов, мой диагноз, характеристики со стороны свидетелей. Все, с чем вы работаете.

Доктор потер подбородок (характерный его жест) и улыбнулся:

— Пока я не готов это сделать. Хотя не вижу причин, почему бы вам со временем не узнать, что про вас рассказали. Я всегда выступал за максимальный доступ пациента к собственному личному делу — насколько это позволяет закон. По-моему, сама идея, чтобы люди в белых халатах прятали от человека его же проблемы, здорово отдает Большим Братом.

Кстати, следует заметить, что этот Эксли совсем не похож на типичного судебного психиатра, который мне представляется похожим на героя старого фильма в исполнении Ричарда Уоттиса — такой суровый эксперт в роговых очках. Эксли носит галстук в цветочек и вельветовый пиджак, курит самокрутки и больше смахивает на издателя левацкой газеты.

— Вас беспокоит то, что могли сказать о вас другие? — спросил он.

Я прикинул, не с этого ли вопроса начинается тестирование на параноидальный тип личности, и молча пожал плечами.

На одной из наших встреч, когда Эксли понадобилось выйти минут на пять, я прочитал некоторые бумаги из его папки. Сверху лежала эта:

Показания свидетеля Джеймса Стеллингса, партнера, Адвокатское бюро по гражданским делам Освальда Пейна, 75, Финсбери-Пейвмент, Лондон, Восточно-Центральный почтовый округ, 4, 7, Великобритания.

…И что, эта штука работает? Проверка… проверяем. Порядок. Начали.

Если описывать Майка, первым в голову приходит слово «одиночка». Он… в общем… в колледже всегда был как бы сам по себе, старался с другими не общаться. В столовой, например, сидел обычно один. В кафе самообслуживания возьмет свой поднос и идет куда-то в конец стола. На официальном ужине, когда все равно приходится сидеть с кем-то рядом, он, конечно, садился. Но даже не пытался с кем-нибудь заговорить.

Он… мне кажется, друзей у него не было — ни в колледже, ни еще где-нибудь, ничего такого я не знал. Хотя по вечерам он часто куда-то уходил, но куда — не знаю.

Познакомились мы, думаю, чуть ли не в первый день учебы. Случайно оказались рядом за ужином, не представиться, мм, как-то невежливо, и мы разговорились, хотя беседа пошла, мм, не сказать чтобы легко, в смысле, ему явно, мм, было непросто общаться. Он очень стеснялся, какая-то физическая застенчивость, — не то чтобы он тогда был, ммм… ммм… не в своей тарелке, это нет, и не то чтобы комплексовал, что оказался не в своей среде.