Закидывает в рот орешек с подноса на столике и идёт к окну, пока я морщусь: «Фу, как грубо!» Я уже стала и забывать, каким он может быть жёстким, циничным, гадким. И, пожалуй, промолчу что он там умел в постели до моих курсов повышения квалификации. Посмотри-ка, хвастается он, герой-любовник.

— Так ты думаешь, когда приходишь в спальню к своей жене, да? — бросает ему в спину, видимо, посчитавший себя бессмертным Дамиан. Очень неосторожно бросает.

И то как Георг останавливается, даже у меня вызывает ужас. Как медленно поворачивается. Я бы на месте Дамиана сейчас обоссалась, честное слово. Мне и на своём-то месте сыкотно.

— Моя жена досталась мне невинной девочкой, — голос короля спокойный, но ледяной настолько, что обмочись Дамиан, у него бы сейчас всё ещё и замёрзло сосульками. — Испуганной, робкой, покорной девочкой. У меня нет к ней ни одной претензии. И я могу о ней позаботится, в отличие от тебя. А ты повзрослей уже, наконец, Дамик. Отцепись от маминой юбки. И веди уже себя как мужчина, а не как сопливый юнец.

— Я вырос, Ге. Давно вырос. И давно мужчина.

Чувствую, Георг готов оспорить каждое слово, в том числе и это обращение, что видимо, было принято у них в узком семейном кругу, и делает шаг вперёд.

— Ты прилюдно опозорил женщину, которую любил. Которая тебя любила. Ты считаешь это по-мужски? Что бы между вами не было, ты не имел права раскрывать рот, — упирается он Дамиану в грудь и тот вынужден отступать, хоть и петушится. — Унести это с собой в могилу — вот что ты должен был сделать, если вырос, а не орать об этом на каждом углу, идиот.

— Значит, ты знал, да? Она тебе сказала? — как за соломинку хватается за намёк короля Дамиан.

— Всё, что с Катариной было между нами, всё, что она сказала или не сказала, навсегда останется между нами. Но если ты ещё раз отроешь свой поганый рот, пусть даже нечаянно. Проговоришься в бреду, во сне, или ляпнешь шлюхе по пьяни, клянусь, я лично тебе его прикрою. И если перспектива иметь челюсть, сломанную в нескольких местах, тебя не пугает, рискни, но имей в виду, что меня не остановят ни Святая Церковь, ни даже твоя мать, если до меня только дойдут слухи…

— Нет, Георг, я больше не отступлю, — перебивает его Дамиан неожиданно твёрдо, но это всё, на что его хватает. Он вдруг отворачивается, заламывает руки. — Да. Пусть. Плевать! Святой Ог! — мучительно выдыхает он. Явно борется с собой: сможет ли он принять то, что Георг трахает его Катьку. — Да, ты её муж, я понимаю, — подтверждает он мою догадку, разворачиваясь. — Но я с этим смирюсь. Приму как неизбежность, что она была в твоей постели. И да, я сглупил. Я обезумел, ослеп, оглох, когда узнал об этом. Мне было больно, Георг! — выкрикивает он.

«Ах, тебе было больно! А каково было Катьке, когда ты открыл у себя в замке филиал вашей церкви с приходом и «монашками»?» — скриплю я зубами от негодования. Хотя где-то в глубине души и понимаю, что он просто пытался справиться со своим горем типично по-мужски: запой и другие бабы.

— Я не знал, что делать, — переходит на проникновенное взывание Дамиан. — Умоляю! Откажись от неё сейчас. Отдай мне её! Она никогда тебя не полюбит. Никогда. Не губи её, Георг! Ты же высушишь её душу, выжжешь дотла, опустошишь. Погубишь, как Аурелию.

— Не смей, — дёргается в его сторону король.

— И Катарина смирится, — поднимает Дамиан руки, давая понять: понял, что действительно перешёл границу. — Она смирится, ты же знаешь. Сделает всё, что ты скажешь, но всё равно никогда не сможет тебя полюбить. Потому что всегда любила меня. Одного. Потому что я люблю её одну, Георг!

Провалиться мне на этом месте, а будь в Катьке побольше веса, и такая перспектива: рухнуть им на голову вместе с решёткой, была бы весьма вероятна, но даже меня его слова всё же достали. Своей искренностью. И, судя по тому, как напряглись желваки на лице короля, он тоже крепко задумался. Только вот о чём?

— Да, я знаю, ты презираешь меня, — вздыхает Дамиан. — Я слаб, мягок, труслив. Я как девчонка. И ты прав, я не гожусь на этот трон, но мы не выбираем свою судьбу. И я не буду ввязываться с тобой в драку, потому что ты всё равно победишь. Неважно какой ценой. Неважно за чей счёт. Но помоги мне, орт тебя подери! Помоги мне с этим, Георг! Ты же можешь! Ты всегда был мне за отца.

— Роб был тебе за отца, — остужает его Георг. И вижу, что нытьё Дамика его не разжалобило.

— Да, Роб. Робертус Тихий, который понимал, что он тоже не годится на этот трон.

— Скорее уж Премудрый. Который выбрал сытую и спокойную жизнь в крошечном Колхиконе с девушкой, которую он выбрал сам.

— Нет, Гео, он знал, что слаб, что ему не потянуть противостояние с Империей, не выдержать давления церкви, не справиться, в отличие от тебя. И он просто отошёл в сторону.

— Он отошёл в сторону, чтобы уступить дорогу тебе, Дамиан, не мне. Тебя он видел своим преемником. Но тут неожиданно нарисовался я.

— Нет, все знали, что ты один способен противостоять воле отца. Один всегда поступал по-своему. Никто из нас и представить не мог, что ты возьмёшь и подчинишься. Не пошлёшь к ортовой бабушке это завещание, не наплюёшь на все эти проклятья и предсказания, на которых был помешан ваш отец. Не сотрёшь с лица своей земли Святую Церковь, которая всем указывает что делать. Почему? Почему ты так не сделал, Ге?

— Потому что ради этого завещания отец отдал церкви Тая, Дамиан.

— Что? — рассеяно хлопает он шикарными, надо сказать, ресницами.

— Вот только не говори, что ты не знал, — хмыкает король. — И это у меня, у младшего сына без перспектив и наследства был один путь — в вольные стрелки, в наёмники, в странствующие рыцари. И сгинуть где-нибудь без чести и славы. Таирий сам никогда не сел бы на трон. Он хотел быть путешественником, мечтал открывать новые земли, бывать в разных странах, может быть, в разных мирах. Но Таирия, что пол жизни провёл за книгами, обрили как свинью и отдали духовникам.

— Отец заставил его?

— Нет, мой отец никогда не был дураком. Тираном, жестоким самодуром, но не дураком. Он намеренно отпустил Роба. И просто попросил Тая. Объяснил ему всю важность возложенной на него миссии и не заставил, нет, попросил.

— И тот не посмел отказать, принеся себя в жертву этого завещания? — снова садится на возвышение у трона Дамиан.

— А отец тем самым связал меня по рукам и ногам. Знал, что я не смогу предать брата. Не смогу сделать его жертву напрасной. Поэтому я и не ослушался. И больше не оспариваю власть церкви, где Таирий, если ты помнишь, теперь не последний человек. Идти против церкви для меня всё равно, что идти против брата.

— Это завещание сломало столько жизней, — вздыхает Дамиан.

— Да уж, — вырывается у меня. Я испуганно закрываю рот рукой, отстраняясь от решётки. Усиленно стараюсь прикинуться ветошью. И от того, что Дамиан снова стал говорить, кажется, король ничего не заметил. По крайней мере, голову он не поднял. Хотя, когда он напряжённо замер, я готова была поклясться, что он слышал. Кажется, пронесло?