— Видела бы ты своё лицо, — кряхтит он то ли от боли, то ли от смеха.

— Хочешь увидеть своё, после того как я сейчас вцеплюсь в него ногтями? — просто трясёт меня от пережитого ужаса и от возмущения, что он так поступил. И как натурально у него получилось! Ведь я поверила! — Чёртов кретин! Я чуть не умерла от страха!

— Ортов кретин, — делает он мне ответное замечание, и хромая идёт к лошади. Останавливается, снова хватается за больной бок.

— А кто-то говорил, что это царапина для настоящего мужика, пустяки, — хмыкаю я, глядя как он морщится.

— Обещаю, как ты не сопротивляешься, а всё равно меня полюбишь, — равнодушно вытирает он о штаны окровавленную ладонь.

— Да, ладно! — восклицаю я, охренев от его неожиданного и такого самоуверенного заявления, что даже не сразу попадаю в стремя.

— Ты получила моё письмо и поехала, даже не задумавшись насколько тяжёлой может быть дорога.

— Это я точно погорячилась, не спорю, — неуклюже пытаюсь я забраться в седло.

— Рисковала жизнью. Рисковала всем, чтобы меня спасти. Теперь только ленивые не знают, что ты не Катарина, — подходит он, чтобы всё же мне помочь. И подсаживает.

— Да, надо было отдать тебя на растерзание этому доктору Франкенштейну, глядишь, раз на десятый и собрал бы из тебя что-то путное, а не просто использовал как подопытного кролика, — гордо возвышаюсь я над ним в седле.

— Я просил тебя вести себя осторожно, — подаёт он мне поводья.

— А я не просила тебя умирать, — не глядя на него, разбираюсь я с дурацкими кожаными ремешками. — А ты взял и чуть не окочурился. И письмо это дурацкое писать не просила.

— Хочешь сказать, что всё это ничего не значит? — накрывает он мои руки, заставляя посмотреть на себя.

— Дурак ты, Гош, — даже и не знаю, что ему на это ответить. — Нет, всё это точно ничего не значит.

— Ты не сможешь меня полюбить, потому что мы из разных миров? — не просто смотрит, пытает он меня взглядом.

— Нет, — уверенно качаю я головой.

— Потому что дома тебя кто-то ждёт?

— Нет.

— Есть кто-то, кого ты уже любишь?

— О, боги! — закатываю я глаза, а потом наклоняюсь, чтобы посмотреть Его Бестолковости в глаза. — Я не могу тебя полюбить, Гош, потому что я уже тебя люблю. Уже. Люблю.

— Даш, — кладёт он руку мне на шею, не давая отвернуться.

Но этот влажный взгляд больного щенка так мне не нравится, что инстинктивно заставляет всё сжаться внутри, предчувствуя, что сейчас будет больно.

— Прости меня, — выдыхает он, и моё сердце ухает вниз. — Ты права, я действительно сволочь. И зря я тебя сюда привёз. Зря спросил. И мне нельзя этого говорить. Но я всё же скажу, — медленно тщательно набирает он воздуха в грудь, пока моё сердце так же медленно поднимается и сдавливает горло… — Я люблю тебя.

…и снова ухает вниз. Да чёрт бы вас обоих побрал! И Гошку, и это дурацкое сердце.

— Ну, это я уже, скажем, слышала, — пытаюсь я если не разогнуться, то хотя бы выглядеть достаточно равнодушной, сохранить лицо.

— Нет, — не позволяет он, снова упираясь лбом. — Не слышала. Тебя, Даш. Тебя. Я люблю тебя. И ни с кем никогда тебя не спутаю.

И вот теперь он меня отпускает. Выдыхает. Рассматривает свои руки, словно не знает куда их деть.

— Гош! Гошенька! — зову я гаденьким ласковым голоском. Он обречённо поднимает он голову, уже зная, что я ведь ему это не прощу, вот это его «прости» и игры на моих нервах. — Какая ты всё же сволочь, Гош!

— Иди-ка сюда, — усмехается он, протягивая руку.

И я не успеваю не то, что возразить, даже охнуть, так ловко он стаскивает меня с коня.

— Какая же ты всё-таки заноза, — глаза в глаза, стискивая в своих объятиях, обжигает он горячим дыханием. — Неужели ты и правда сомневалась, что я тебя люблю?

И не давая мне соврать, хотя я уже готова ответить: «Да никогда!», впивается в губы таким жадным поцелуем, что я и правда думаю: «Да как я могла сомневаться-то?»

— Поехали уже домой, а? — доведя меня почти до исступления своим напором, тяжело дыша, отстраняется он. — А то я отымею тебя прямо здесь. Пожалеем твои новые трусы. И вот эти хлипкие штуки, — щипком приподнимает он джинсовую ткань.

— Тебе нельзя, у тебя рана вскрылась, — возражаю я, когда он возвращает меня в седло. Но запрыгивая на своего коня, Мой Король мерит меня таким взглядом, словно я сказала несусветную глупость. Уж что-что, а эта «царапина» его точно не остановит.

— Лоб береги! — стартует он с места в галоп.

— Это крепкие штуки! — кричу я ему вдогонку.

И, пригнувшись пониже к холке лошади, всю дорогу думаю, а не зря ли я рискнула единственными джинсами. И откуда он знает про новые трусы. А о чём ещё думать?

О том, что я его люблю, я знала и так. А о том, что он любит меня… да догадывалась, чего уж!

— Даш, — шепчет он.

— Не сейчас, — скатываюсь я на холодные подушки с его мокрой груди, точно зная, что он хочет мне сказать. — Гоша, только не сейчас.

— Нет, сейчас, — убирает он с моего лица налипшие волосы. — Нам надо поговорить.

— Гош, я люблю тебя. Ты любишь меня. Мы обречены. Я ответила на все твои вопросы? — открываю я глаза. Ещё пребывая в блаженной истоме после охрененного секса. Ещё наслаждаясь этим ощущением полноты бытия, когда не хочется ни о чём думать и уж тем более выяснять отношения.

Конечно, я ожидала, что смена повязки может оказаться невероятно эротическим действом. Хотя и забежала, пока он работал, именно посмотреть, как его рана. Но мы с той прогулки по лесу перманентно на взводе. Случайно встретимся глазами, соприкоснёмся рукавами, или во время обеда у меня на губе нечаянно останется соус — и всё, и дошли, куда шли, и наелись. И хорошо, если в первой попавшейся каморке дверь закрыли. Наедине в комнате оставаться вообще никак, если не лёжа, не у него на груди, не в его объятиях, не у него на коленях. А тут поцеловала его целых два раза в шею, пока клеила лейкопластырь. Ещё бы ноготками по спине провела! И осталась бы не только без джинсов, без трусов, без халата, очередное платье разлетелось бы в клочья. И кстати, джинсы, оказались, качественные. Или это потому, что я их сама каждый раз снимаю?

— Я уже сказала тебе всё, что могла. Я вся твоя. Наслаждайся! — раскидываю я руки, предоставляя я полный доступ к Катькиному телу. Пусть это останется в нём навсегда — ощущение полного кайфа. Когда тебя любят так, что хочется ещё, ещё и ещё. Может в те дни, когда меня уже не будет, и Катька почувствует рядом с Георгом хоть малую часть того, что чувствую я. Как я сполна ощущаю безумие его нерастраченной страсти, адресованное, возможно, как раз Катарине.