Толстым и многими другими. А. П. Чехов этого счастливо избежал. Спросите актёра, как это у него так получилось, когда он играл Гамлета? Он начинает рассуждать, что-то объяснять, в итоге получаются какие-то банальные общие фразы. Простые, даже примитивные рассуждения.

«У человека нет внутренней, суверенной территории, он весь и всегда на границе…».

[М. М. Бахтин 1979а: 312]

Но сам акт вместимости меня в этот уже готовый до меня мир есть акт испытания и откровения, а не акт системосозидания и рассуждения. Уже все обозначено, всё занято, всё описано. Кто я и куда мне деться со всем своим переживанием? Если же я заранее знаю, оцениваю, то я исключаю принципиальную пустоту своей личности. Исключаю «существование структуры личности с этим пустым знаком» [ПТП 2014: 652]. Личность есть пустотная структура, никак не оцениваемая и не имеющая о себе позитивного знания. Потому роман Ф. М. Достоевского – чистый эксперимент. Он не про жизнь. Это метафизический роман. Поэтому И. С. Тургенев его никак не мог понять. Говорил, что, когда он читал Ф. М. Достоевского, то испытывал почечные колики и невроз. Не понятно, какими глазами, какими органами читать и понимать этот невозможный роман. Но он потому и прошёл мимо литературы, что традиция русской психологической прозы a la И. С. Тургенев и Л. Н. Толстой, традиция, насаженная на социальность, поиски идеи социальной справедливости, поиски добра, какой-то определённости и воздаяния, избегала, исключала структуры личности, стремясь её как-то фундировать, определять, приписывать к каким-то социальным структурам, призывать, формировать её, лепить из неё по заказу какие-то образы, определять в этом смысле человека средой, окружением, объяснять его внешними факторами и процессами. Среда заела… Мир плох… Я-то хорош, но мир плох. А если как-то плохо поступил я, то виноваты в этом какие-то слепые силы, глупые политики и вредный климат. Литература была сильно погружена в социальность, избегала возможности реальности спонтанной, непредсказуемой точки личности, автономной, принципиально пустой, в которой может вспыхнуть, а может и не вспыхнуть «личностное деяние, способное настроиться на высшие идеалы и ценности» [ПТП 2014: 652-653]. Без расчета на воздание и награду. Мы же животные! Мы же существа, которые подвиг готовы совершать лишь за награду! Ладно, согласен, сделаю, а что я получу взамен?

Признаком сильной культуры, итожит М. К., является, во-первых, «допуск автономных, спонтанных источников, точек, в которых и происходит нечто, заранее не выводимое», а во-вторых, способность человека выдержать пустоту этой точки, пройти испытание, выдержать его [ПТП 2014: 653].

Думаю, была бы неплохая диалогическая перекличка между М. К. и М.М. Бахтиным, если бы они встретились, хотя бы в пространстве идей, в метафизическом пространстве культуры. Ф. М. Достоевского М. К. не любил, а равно и не ссылался на М. М. Бахтина. Вместе с тем, вот эта принципиальная фиксация М. М. Бахтиным специфики героев Ф. М. Достоевского, которые суть идеи, голоса, точки зрения, не ставшие, а постоянно становящиеся образы («герой как точка зрения, как взгляд на мир и на себя самого», а не описание мира, герой как «чистый голос»), работает в том же направлении. Выход на диалог («быть – значит общаться диалогически») уже потому и произошёл у М. М. Бахтина, что для него и сам человек-то только и существует, что на границе, в перекличке голосов. На художественном примере романа Ф. М. Достоевского, через него, М. М. Бахтин показывает и свою антропологию. Человек являет себя другому на границе, и себя сам видит через другого, видит, будучи сам не ставший, событийный, вспыхивающий и гаснущий, с гримасами, непредсказуемыми, неописуемыми чертами. Но что происходит с Автором-романистом, выходящим из мира образов (в коих и улавливается собственно человеческое в человеке!) в мир социальных памфлетов и дневников? В нём рождается иное существо, теряющее чутье на человеческое.

Меня не оставляет ощущение, что как будто Михаил Михайлович дописывал и даже переписывал Федора Михайловича, внеся в него свои представления, свою антропологию. Ведь М. М. Бахтин был целостен в своей философии и жизни. Он жил как писал, писал как мыслил, мыслил как дышал. Личность Ф. М. Достоевского в этом плане гораздо более расколотое и нервное, не равное себе, существо. Тем более, суждение о Ф. М. Достоевском, его романе – это именно высказывание М. М. Бахтина. Но ведь по его же собственной логике «в человеке всегда есть что-то, что только сам он может открыть в свободном акте самосознания и слова, что не поддается овнешняющему заочному определению» [Бахтин 1979б: 68]. Человек никогда не совпадает с самим собой, человек не является конечной и определённой величиной, на которой можно было бы строить какие-либо твердые расчеты» [Бахтин 1979б: 68-69]. А потому слово о человеке, заочное слово, не обращённое к нему в диалоге, прямой встрече, есть унижающая и уничтожающая его ложь.

Но ведь Ф. М. Достоевский не слышал и не мог слышать слова М. М. Бахтина о себе. Они встретились в «большом времени». Как и слова М. К. о романе М. Пруста сам М. Пруст слышать не мог.

Встреча глаза в глаза может быть только очной. Заочные встречи бывают. Но заочный разговор может быть не с кем-то, а о ком-то. Разговор одного про другого. При отсутствии возможности этого другого ответить. И вот обсуждает один бахтиновед с другим бахтиноведом, прав ли был М. М. Бахтин в своей книге о Ф. М. Достоевском? А сам Ф. М. Достоевский и сам М. М. Бахтин ответить уже не могут. И М. Пруст ответить не может. Как и его герой Марсель.

Ведь продолжения мысли М. М. Бахтина не было. После его книги о Ф. М. Достоевском ничего подобного не произошло в ег развитие. Все высказывания М. М. Бахтина о Ф. М. Достоевском как авторе, о его героях, структуре полифонического романа суть высказывания М. М. Бахтина, не столько взятые из романа, сколько вышедшие из собственной антропологии поступка самого М. М. Бахтина. Потому что сначала состоялась «Философия поступка», а потом «Проблемы поэтики Достоевского». И после этого мы читаем Ф. М. Достоевского глазами М. М. Бахтина. И не можем оторваться.

Продолжения нет и после «Топологии пути». Это было одно большое одинокое высказывание М. К. Как глас вопиющего.

Не было продолжения у «Герменевтики субъекта» М. Фуко. Как не было продолжения мысли Ж. Делёза. Поэтому и нет школы М. Фуко, нет школы Ж. Делёза, нет школы М. К. Мамардашвили, нет школы М. М. Бахтина. А есть прецеденты их мышления. Есть их голоса. Одинокие, однажды