прозвучавшие, и своим одиночеством подтверждающие их правоту. Дальше – до следующего одинокого голоса. Без гарантий, без прогнозов, без расчётов на воздание. Когда ещё случится? …

Не льсти перед Богом

Для продолжения разговора М. К. обращается к своему давнему постоянному собеседнику, старику И. Канту. Тот в одном из своих писем поясняет своему корреспонденту то, как он понимает истинную веру [Кант 1980: 536-540]. Знаете ли Вы, милостивый государь, к кому вы обратились с вопросом об истинной вере? Вы обратились к тому, который принципиально различает исконную, первую (собственно моральную) веру Христа, его учение, и то, что случилось после и всякого рода «вспомогательные», дополнительные пояснения евангелистов и апостолов. На первом месте для меня, говорит И. Кант, в предмете веры стоит моральное основание, мои чистые помыслы, которые не предполагают никакой игры и сделки с Богом. Нельзя льстить Богу, нельзя домогаться и выторговывать себе условия спасения. В основном учении Христа стоит простое правило моральной веры, «мы не стремимся дерзостно узнать, как совершит он волю свою и тем более не заклинаем его самонадеянно спасением человеческих душ» [Кант 1980: 538]. Никакие дополнительные наставления и исторические факты мне не нужны, достаточно принять «учение о праведной жизни и чистоте помыслов», этого достаточно, это нас и направляет на добродетельную жизнь.

Мы не имеем права строить надежду на какой-то расчет в вопросах веры, идти на какие-то сделки, условия. Мы не вправе выторговывать себе то, каким способом Бог нас отблагодарит: «мне не должно дерзостно указывать богу, какое средство я считаю действенным, единственно способным даровать мне спасение» [Кант 1980: 538][140].

К чему М. К. приводит этот пример с И. Кантом? К тому, что мир берётся целиком, без условий и сделок. Весь. И сразу. И если ставится благая цель, то целиком и сразу. Она не может быть достигнута по схеме половинчатой сделки. Нельзя быть немножко беременной. Можно быть ею или не быть. А добро достигается добром. А зло достигается злом. А закон достигается законными средствами, а не лишь бы какими. Мы не имеем права подбирать для достижения благой цели иные, несоответствующие ей средства, отличные от неё. Например, лгать ради истины. Предавать ради любви. Лгать ради правды. Не бывает половины добродетели. Либо она есть целиком, либо её нет. Нравственное действие выполняется не частями, а полностью. Или вообще не выполняется. В духовной жизни нет подобий и иерархий. Жизнь даётся вся, целиком. Как вера, как поступок – он либо совершается целиком, либо не совершается. А сделка предполагает половинчатость, непоследовательность, уловку, двойной план, поиск запасного выхода. В акте веры нет запасного выхода. Поэтому ты либо веришь, либо нет. Либо совершаешь действие, либо не совершаешь. Как только ты пойдешь на какую-то сделку, то тут же вся энергия поступка сдуется.

М. К. называет это феноменом неделимости, «неделимости пафосов». Целесообразность действия абсолютна, здесь расчёт не уместен. Даже если расчёт кажется благим (убить подонка ради спасения другого). Убивая другого, ты убиваешь себя. Если ты начинаешь полагать себя чистильщиком мира от разной падали, ты начинаешь и в себе убивать другую половину, греховную, но не проходя покаяния, а лишь в энергии мщения. Ты лишаешь его шанса на покаяние, а значит ты и себя лишаешь этого права.

Да, профессор. Это сильно. Хотя опять банально. Не банально другое. Если я что-то делаю по отношению к другим по логике рационального расчёта (принцип «если, то…»), то это неминуемо возвратится ко мне, этот принцип уничтожает меня. Я своим расчётом превращаю чистый акт веры и поступка, чистый помысел, в расчетливое действие. И тогда помысел превращается в умысел. Эта удивительная роль приставок! Итак, не банально другое – принцип неделимости мира. Мы все – части, точки этого мира. Он берётся весь целиком, а не частями.

Но принимая неделимость мира, мы должны принять и неделимость мысли о мире. Мысля о мире, мы не должны мысли свои ограничивать только этим, наблюдаемым миром, наблюдаемыми рамками и условиями жизни отдельного индивида. Если я разрешаю себе убить зло сейчас, то я лишаю его личного наказания и после смерти. Самое страшное, что может случиться с человеком, это быть не наказанным за содеянное, если он не успел быть наказанным за то, что совершил, ссылается М. К. на мудрость древних греков [ПТП 2014: 663]. Это мýка. И шире – если человек не получает ответа за свои действия. Я лишаю подонка возможности извлечь уроки из своих порочных действий. Шансы на прохождение какого-то своего личного пути у него будут утеряны.

Так, профессор, и я должен об этом думать? Представим отца, дочь которого изнасиловали подонки. И этот отец должен думать о праве подонка на покаяние? Я должен думать о том, чтобы дать подонку шанс на прохождение Пути? Возлюбить своего врага? Если честно, я не думал, что М. К. будет так сильно походить в своих мыслях на религиозного философа. Что, М. К. – религиозный мыслитель? Как-то не сходилась в моем сознании такая оценка.

Кстати, К. Голубович отмечает этот момент, специфику автобиографизма М. К. Она полагает, что по сути автобиографизм движется для М. К. в категориях евангельского опыта – опыта греха, искупления, любви, страдания, бессмертия, Страшного суда… Автобиография или запись своей жизни должна быть такой, чтобы удерживать пишущего живым. Автобиография должна случиться, автобиография создает писателя [ПТП 2014: 1218].

Вот, что значит разное толкование метафоры подставленной щеки. Я предпочитаю ответ на вызов чрезмерностью[141]. М. К. предлагает подставить другую щёку, потому что тем самым я даю себе самому шанс духовной работы. Иначе я себя лишаю этой возможности, уйдя в чрезмерное ответное действие.

Но меня интересует другое. Из этого посыла делается следующий вывод – «мы должны в своем мышлении иметь большее пространство, чем пространство, заданное пробегом индивидуальной человеческой жизни; смысл и содержание человеческой жизни, в том числе и индивидуальной, расположены на большем пространстве, чем видимое пространство, очерченное условиями и границами человеческой жизни – границами нашей жизни и смерти» [ПТП 2014: 663].

Ради этого правила М. К. вводил и Канта, и греков, и выстраивал всё предыдущее длинное предуведомление. Получается, что смысл жизни рождается вне жизни, за пределами эмпирических границ. Он больше нашей индивидуальной смертной жизни. Из этой земной жизни он не выводим. Мы можем вообще так и не успеть понять про свою жизнь на земле, исходя из неё самой. Она понимается уже за её пределами. Чего стоят тогда все эти тысячи автобиографий,