Амалия, наоборот, боялась за мужа и за остальную семью – ведь они живут в стране, где законы стали драконовскими. Вот почему она ухватилась (бумажка туда – бумажка сюда, справки и штемпели, собеседования и документы) за единственную возможность всем остаться в живых.

Однажды Амалия вернулась домой и остановилась на пороге, не в силах справиться с дыханием. Посмотрела на Пабло, на свою дочь и на внука, раскрашивающего бумажные кораблики, которые Пабло выставлял перед ним на стол.

– Мы едем, – возвестила она.

– Куда? – спросила Исабель.

Амалия нетерпеливо фыркнула. Как будто можно было ехать куда-нибудь еще!

– На север. Они дали Пабло визу.

Мальчик потерял интерес к корабликам. Многие месяцы он слышал разговоры об этой визе. Он знал, что сложности как-то связаны с его дедушкой, бывшим политическим заключенным, хотя до конца и не понимал, в чем тут дело. Мальчик твердо знал, что не должен говорить об этом в школе, особенно после того, как из-за этого клейма его родители развелись.

– Когда вы едете? – спросила Исабель.

– Ты хотела сказать «когда мы едем»? У тебя и у мальчика тоже есть визы.

– Артуро никогда не позволит его увезти.

– Я думала, ты с ним уже все обсудила.

– Ему-то все равно, но разрешения он не даст. Иначе лишится работы.

– Этот… – Амалия осеклась, поймав на себе взгляд внука. – Думает только о себе.

– Я не смогу ничего сделать до совершеннолетия.

– Ну да, когда ему стукнет пятнадцать, он как раз войдет в призывной возраст и его не выпустят.

Исабель вздохнула:

– Уезжайте. Вы с папой много страдали, вам в этой стране делать нечего.

Мальчик почти испуганно прислушивался к этой дуэли между бабушкой и мамой.

– Я не для того двадцать лет дожидалась твоего отца, чтобы теперь потерять дочь и внука.

– Ты нас не потеряешь, мы встретимся позже, – пообещала Исабель, покосившись на отца, который не раскрывал рта, погруженный в таинственные раздумья. – А вам ждать нельзя.

– По крайней мере, попробуй еще раз переговорить с Артуро. Или ты предоставишь сделать это мне?

– Там видно будет, – вздохнула Исабель без всякой уверенности. – Поздно уже, мы лучше пойдем. Солнышко, пора прощаться.

Мальчик поцеловал бабушку с дедом и выскочил на улицу. Он прыгал на одной ножке, пока мать не взяла его за руку и не увела домой.

Амалия смотрела, как они уходят, и сердце ее щемило так же, как в день смерти ее отца.

Как может она остаться без них? Не видеть, как растет внук, ни разу не обнять дочь – ведь в этом состоит половина ее жизни. Другая половина ее души боялась снова потерять Пабло, а это обязательно произойдет, если она не вытащит его из страны.

Вот почему Амалия с нетерпением дожидалась разрешения на выезд, которое должно было предоставить правительство, – так называемой белой карточки. Или «письма свободы», как называли ее кубинцы после успеха мыльной оперы, в которой рабыня дожидалась такой бумаги на протяжении более сотни серий. Все, кто получил визу, должны пройти через такой же сериал: пока не будет карточки, выехать из страны невозможно.

Первые месяцы были полны надежд. Когда миновал первый год, надежда превратилась в тревогу. По прошествии третьего года тревога сделалась тоской. А когда прошел четвертый, Амалия убедила себя, что уехать не разрешат никогда. Наверно, двадцати лет тюрьмы им показалось недостаточно.

Амалия утешалась, наблюдая, как растет ее внук, красивый ласковый мальчик, каким был Пабло в далекую пору их знакомства. Амалия подмечала, как он старается радовать своего деда. Он всегда пристраивался где-нибудь рядом, словно угроза расставания заставляла его дорожить каждой минутой, которую они проводили вместе: этот страх казался все менее реальным, потому что время шло, а Пабло продолжал жить в своей тюрьме-острове.

Хотя старый тигр по-прежнему пугал людей своими дерзкими фразами, в тюрьму он больше не вернулся. Может быть, тайная полиция в конце концов посчитала его безобидным стариком. Ведь, в сущности, что бы он там ни говорил, сделать он ничего не мог.

Нужда – вот самое эффективное оружие для контроля над мятежом. За исключением плакатов на стенах и надписей в общественных туалетах, все в стране, казалось, шло установленным порядком. Устраивать заговоры тоже оказалось не с кем. Всему виной была эпидемия, безжалостный паразит на коже каждого кубинца – страх. Никто не осмеливался ничего предпринять. Точнее, почти никто, но эти уже сидели в тюрьме. Регулярно садились, и выходили, и не достигали ничего, помимо обличений и протестов. Эти мужчины и женщины были моложе Пабло и обладали сходной отвагой – но только не средствами, чтобы добиться большего, чем мог добиться и сам Пабло.

И ему не оставалось ничего другого, кроме как наблюдать. Наблюдать и пытаться понять эту страну, становившуюся все более загадочной. Однажды, например, Пабло вышел на прогулку в ранний час и остановился перед бывшей харчевней Мэнгов – теперь там был склад Союза молодых коммунистов. Старик поднял голову к пасмурному небу – он ждал дождя, чтобы получить благословение прадеда. Мимо прошла облезлая чесоточная собака из той породы, что на острове называют китайской, потому что у них почти нет шерсти. Пес посмотрел на него со страхом и надеждой. Пабло наклонился его погладить и вспомнил песенку из своего детства:

Пабло огляделся по сторонам, точно ожидая услышать колокольчики китайца Хулиана, зазывающего купить лучшее мороженое в квартале – с кокосом, с гуанабаной или сливочное. Но на улице возились только трое полуголых мальчишек, да и те скоро заскучали и ушли домой.

Пабло тоже собирался уходить, но заметил девочку, испуганно заглядывающую за угол, – ему не было видно, что там происходит. Старик прошел немного вперед, оставаясь не на виду, и увидел двух девушек, оживленно болтающих рядом с мусорными баками. В одной из них Пабло сразу же опознал проститутку. Ее выдавали характерный макияж и одежда; а жаль, потому что она была красива, с тонкими чертами и аристократическими манерами. А другая была монашенкой, но сейчас она, определенно, не читала бесстыднице проповедей. Девушки весело щебетали, как две закадычные подружки.

У проститутки был мелодичный озорной смех.

– Представляю, как вытянется физиономия у твоего исповедника, если ты признаешься, что общаешься с духом черной рабыни, – веселилась она.

– Не говори так, Клаудиа, – отвечала монашенка. – Я и так чувствую себя ужасно.