Ну и плюс к тому, нравился я себе в этой форме.

Следом за представителями сельского хозяйства в наше временное убежище вошли еще двое. В безукоризненно подогнанной форме, с некоторыми даже излишествами. Уже неоднократно я замечал отходы от канонов и различные нелепые украшательства, как если бы лет на пять раньше нас сюда попал бы из нашего мира какой-нибудь дизайнер-модельер. Френчи посетителей были несколько укорочены, обшиты снизу золотистым шнуром. Таким же образом были оторочены и нагрудные карманы, и лацканы. Честно говоря, не могу сказать, что это пошло на пользу классической немецкой форме, разве что добавило гламура. Остановившись в нескольких шагах от меня, двое офицеров, что я определил по витым погонам, некоторое время безо всякого стеснения рассматривали нас с Боном. Руки обоих вполне спокойно лежали на двух кобурах, таких, знаете, жутко фасонистых, черной кожи, и, естественно, расстегнутых. Так-то. Боятся нас, судя по всему.

Вы знаете, я, несмотря на мои успехи в отстреле себе подобных, о своих навыках в вопросах вооруженной борьбы был не высокого мнения. Однако эта боязнь или разумное опасение, были лично мне приятны.

Наглядевшись вдоволь на нас, один из мужчин, повыше, плотнее в плечах, с резко очерченным, волевым лицом, наконец соизволил снизойти до общения:

— Кто такие, откуда?

Поневоле я качнул головой и усмехнулся. Мне уже доводилось отвечать на подобный вопрос дважды. И оба раза мои откровения не произвели на интересующихся никакого впечатления. Тем не менее я не собирался изменять своему обыкновению и честно и открыто признался:

— Мы из будущего.

Знаете, произнося это сакраментальное, я даже чувствовал нечто сродни удовольствию мазохиста. Кстати говоря, как и прошлые разы, снова никто не представлялся нам с Боном перед тем, как начать допрос. Но к подобным нарушениям правил хорошего тона лично я уже привык.

Немцы скептически смотрели на меня, всем своим видом выражая недоверие. Мысленно согласившись с ними, я обернулся, взял стул, переставил его ближе, и сел, с удовольствием закинув ногу на ногу. Мало того, еще и руки скрестил на груди. Полюбовавшись произведенным эффектом, я счел нужным объяснить свое вызывающее поведение:

— Господа, судя по всему, вы имеете отношение к металлургии. Я правильно понял?

Немцы переглянулись вопросительно и недоуменно, что лично я счел хорошим знаком. Видимо, мой пробный шар попал в цель, и наши с Боном умозаключения не оказались пустопорожней болтовней.

— Продолжай, — ничуть не удивившись, кивнул мне все тот же, высокий и складный фашист.

— Я предлагаю вам сделку, господа. Вы обеспечиваете лечение моего друга, а затем мне и ему достойную работу и жизнь. Я же, в свою очередь, показываю вам месторождение железной руды.

С огромным удовольствием я наблюдал за обалдевшими лицами обоих. В кои-то веки мы с Боном сумели перехватить инициативу, и ей-богу, это было добрым знаком. Не рискну однозначно предположить, что у нас все налаживается, однако кое-какие подвижки к этому есть. Все же обладание информацией — великая вещь!

Шванендорф.[71]Шванен-дорф. Симаков пробовал слово на языке, прокатывал его. И хотелось сплюнуть. От гадливости, от переполняющего чувства закипающей ненависти.

Будто бы там, до смерти, мало было такого — искореженных названий, переделанных на свой лад имен, городов, сел и хуторов. Стоило ли умереть, чтобы видеть то же самое и снова?

Стоило — упрямо отвечал он сам себе. Стоило, хотя бы потому что нескольких фашистов они точно отправили в ад. И потому, что Настя не сплоховала, хоть и дико это было все, страшно, однако же осудила майора и приговор ему вынесла.

Лебеди. Да, именно таким было название его родной деревни. И в памяти его, и в сердце, и в мечтах, которыми тешил он себя, думая вернуться. Вернулся. В чужой мир, в захолустный какой-то Шванендорф, с заброшенными, покинутыми, пыльными домами. С покосившимися от времени и неухоженности, а частью и вовсе повалившимися заборами. Заросшим садом, грязным, до половины залипшим осокой прудом. С разбежавшейся по дорогам травой, провалившимися крышами домов, грязными и битыми стеклами окон, тишиной вместо радостно-брехливых псов.

Шванендорф. Так оно и есть. Серый, пыльный, с полуразобранным зданием новенького в его памяти клуба. С тусклыми, облупившейся краски, домами. Безлюдный и покинутый, будто с вынутой душой.

— На три часа от клуба, — Диляров, лежащий правее Симакова и получивший от Свиридова бинокль, снятый с убитого немца, прервал наблюдение.

Они устроились на пригорке, беря под визуальный контроль всю территорию деревни. Терехов, к которому по умолчанию перешло командование над вновь сформированной группой, не собирался пренебрегать выработанными войной правилами. Наблюдение с нескольких точек, сбор информации, и лишь затем главное — атака.

Впрочем, последнего как раз и не понадобилось. Как и рассказывал немец при допросе, и его слова подтверждали его охранники, которые попались разведчикам, Лебеди оказались практически брошенными. Диляров установил наличие жителей лишь в двух домах, и группа Свиридова, наблюдавшая с другой точки, с его мнением только согласилась. На три часа от клуба, иными словами, вправо от него, были расположены два дома, отличавшиеся от всех остальных хоть какой-то ухоженностью и имевших вид жилых.

— Диляров, Развалов и ваша группа, Свиридов, страхуете. Остальные с Жердевым, выходим на дом, — Терехов отдав приказание, посмотрел на Дилярова и Свиридова, дожидаясь их кивков, означающих, что задача понята.

— Леха! — толкнул излишне увлекшегося Симакова Жердев. — Ты чего?

Сержант, оглянувшись на здоровенного, косая сажень в плечах, сибиряка, мотнул головой в северный конец деревни. Жердев понятливо кивнул:

— Сейчас все и узнаем. Пойдем!

Секрета в том, что Лебеди — родина Симакова, ни для кого не было. И куда смотрел сержант, всем было понятно. Вот только видел он то же самое, что и все остальные.

Северный конец села был начисто уничтожен пожаром, оставившим после себя черные, обугленные остовы домов и корявые трупы почерневших деревьев.

«Освобождение». Симаков знал, как оно выглядит. Повешенные, которых запрещено снимать, трупы в мусорных кучах, отхожие места во дворах домов. Прячущие лица женщины, не в силах которых ни забыть, ни простить.

Последнее сбереженное, выставленное на стол, теплеющие взгляды. Плотина отчуждения и настороженности, прорванная слезами.

И они шли дальше, оставляя за спиной ту землю, которую освободили. Она благодарила их. Новыми бойцами, патронами, гранатами и оружием. Освобожденные окунались в посменный труд, без ропота и недовольства, отдавали последнее — силы и здоровье, ради того, чтобы Симаков и подобные ему могли гнать фашистскую сволочь.