Он перешел на немецкий:

— Здесь мне хорошо. Мне хорошо везде. Но у меня такое чувство, что я должен уехать от всего, что мне знакомо. Я хочу начать совершенно новую жизнь. У вас когда-нибудь бывает такое чувство?

Беата не нашла в себе сил ответить.

— В Конституции Соединенных Штатов говорится, что мы имеем право на счастье. Я был счастлив — когда гостил на ферме у бабушки в штате Нью-Йорк. Но бабушка умерла. Я бы мог быть счастлив с вами. Вы могли бы сделать меня счастливым. Я бы постарался сделать счастливой вас.

Она смотрела на него не мигая — голубые глаза удивленно смотрели в другие голубые глаза. В ее звучном красивом голосе появилась легкая хрипота. Она сказала:

— Я никого не могла бы сделать счастливым.

Он улыбнулся. Улыбка медленно осветила его лицо, которое так редко улыбалось.

— Ну что ж, — сказал он. — Поживем — увидим.

Здесь начинается история деда и бабки прославленных детей Эшли по материнской линии.

Существует теория (народная мудрость многих стран выразила это наблюдение в сжатой форме поговорки), что одаренные дети наследуют свои способности от дедов, что таланты передаются через поколение. Некоторые считают все это чепухой: сила духа отдельных лиц и народов (направленная к добру или ко злу) есть прежде всего результат смешения, бурного столкновения противоположных наследственных черт. И дети Эшли, и дети Лансингов несомненно обладали силой духа, но у детей Эшли было еще и другое — умение отрешиться от себя, страстность, лишенная эгоцентризма. Откуда взялось это свойство, эта внутренняя свобода?

Фридрих Келлерман с молодой женой Клотильдой, geborene фон Дилен, приехал в Америку из Гамбурга за двадцать пять лет до этого прекрасного беззвучного утра в Хобокене. Келлерман начал как ученик, стал подмастерьем, а затем мастером в искусстве и науке пивоварения. Это был плотный, добродушный малый, слабохарактерный и музыкальный.

Его жена была сделана совсем из другого теста. У нее была прямая спина и осанка королевского гвардейца. Запуганные соседи говорили, что она напоминает флюгер или женскую фигуру на носу древнего корабля (намек на яркость ее красок, румяные щеки, густые рыжеватые косы и брови и глаза точно сапфир en cabochon[44]). В любой зале она появлялась, словно церковный староста на торжественных похоронах. Она родилась в семье, где родители и дети (а еще раньше их деды и бабки) лезли из кожи вон, стараясь занять более высокое положение в обществе. Ее отец служил в Гамбургском морском институте; не профессор и даже не доктор, он был просто казначеем и управляющим институтскими владениями. В XVIII веке

— когда подобным же образом поступали многие — его семейство, не имея на то никакого права, присоединило к своей фамилии частицу «фон». Фон Диленов время от времени приглашали на академические и муниципальные балы, на которых присутствовали Высокие Особы. Юная Клотильда пожирала глазами членов королевской фамилии и делала книксен. Мать изо всех сил старалась обучить Клотильду и ее сестер подражать этим Высоким Особам. Их заставляли подниматься и спускаться по лестнице, держа на голове том сонат Бетховена или географический атлас, выпрямляться после книксена так, чтобы не было слышно треска коленных суставов, и вальсировать в одну сторону вечера напролет. Снобизм — это страсть. Это благородная страсть, которая заблудилась среди внешних приличий. Ее порождает желание уйти от обыденности и проникнуть в число тех, кто не знает ни мелочных забот, ни скуки, у кого даже невзгоды носят возвышенный характер. В звездные ночи гуси на пруду за амбаром слышат в небесах песнь своих перелетных братьев. Им кажется, что у тех развлечения всегда волшебны, что уж те-то никогда не испытывают тоски и отвращения к самим себе. Брак Клотильды с Фридрихом Келлерманом был разочарованием для ее семейства и очень скоро стал разочарованием и для нее самой. Она никак не могла простить себе, что вышла замуж за пивовара, что последовала за ним на далекий континент, где ее благородное происхождение редко кто замечал, что любовь обманула ее, заставив соединить свою жизнь с жизнью красивого молодого ремесленника, одаренного сочным баритоном и твердо рассчитывающего преуспеть в жизни, — человека, который изъясняется прескверным немецким языком и который никогда, никогда не научится красиво сидеть в седле. Тем не менее Клотильда Келлерман высоко держала голову и уверенно смотрела вперед. Она умело изображала почтение к главе семьи. Детей ей, однако, обмануть было трудно. Возможно, главной причиной бунта Беаты против матери было молчаливое, но достаточно явное пренебрежение этой дамы к человеку, за которого она вышла замуж.

Клотильда Келлерман была одержима и другими страстями, молилась и у других алтарей. Она любила всю свою семью в целом, постоянно негодуя против каждого ее члена в отдельности. Все они принадлежали ей. Она бросилась бы в огонь за любого из них. В домашнем хозяйстве, как и в стремлении к более высокому положению в обществе, с ее точки зрения, заключались неоспоримые моральные ценности. Она жаждала совершенства, и это требовало жертв от ее домочадцев. Беата на всю жизнь запомнила один воскресный обед, когда ее мать, глянув на жаркое, которое поставила перед нею служанка, схватила обеими руками блюдо и швырнула его на пол. Жест был неистовым, но голос звучал спокойно: «Скажите Кетэ, что мы будем есть яичницу».

В семействе фон Дилен из поколения в поколение передавалась еще одна страсть, которая, впрочем, дошла до Клотильды Келлерман в несколько ослабленной форме. Музыка — каждый вечер дома и не менее двух раз в неделю на концертах — была неотъемлемой частью их существования. Ни Клотильда, ни ее дочь Беата не были музыкальны, но они этого не знали. Они считали себя музыкальными. Многие дальтоники понятия не имеют, что видимый ими мир отличается от мира, который видят их ближние. Они плакали под медленную музыку, они узнавали легко запоминающиеся мелодии и радовались при их повторении. Отец Беаты, напротив, обладал тонким слухом. В Хобокене он долгое время состоял президентом лучшего (из четырех) Sangervereine[45], пока ему не надоел его банальный репертуар. Он не мог больше слушать, как сорок толстяков ноют о радостях охотничьей жизни или умоляют пролетающих птичек сообщить их возлюбленным о страданиях их навек разбитых сердец. Он возил свое семейство в Нью-Йорк в оперу и, не стыдясь, проливал слезы, слушая Вагнера. Жена его очень любила бывать в театре, хотя и не особенно интересовалась тем, что происходило на сцене. Она знала, что хороша собой, что происходит из благородной семьи, что, присутствуя на спектакле, исполняет свой долг, а также оказывает честь тем, кто имеет возможность ее созерцать (пять часов кряду).

Фридрих Келлерман был искренне привязан к своим детям, особенно к Беате, но жена его держалась строгих взглядов на отношения родителей с детьми. Она мгновенно пресекала всякие проявления нежности. От них мальчики становятся слабыми, а девочки вульгарными. Перед каждой едой дети стояли за своими стульями, ожидая, когда сядут родители, а желая родителям покойной ночи, целовали им руки. Девочек Клотильда в глубине души презирала. Бог посылает их в мир для продолжения рода, и самое большее, что можно для них сделать, — это придать им стальной хребет и королевскую осанку, научить хорошо стряпать, стелить постели и поддерживать чистоту в доме, а затем найти им мужа из почтенной семьи. Однако не следует забывать, что сама Клотильда приобрела также некоторые (истинные или воображаемые) достоинства аристократки: в присутствии детей она бы никогда не обмолвилась худым словом о соседях. (У нее находились другие способы выразить свое неодобрение.) Она могла швырнуть на пол блюдо, но никогда не повышала голоса и не позволяла этого детям. Она давала понять, что руководствуется собственным мнением, а отнюдь не мнением окружающих. Она не допускала никаких пересудов о том, кто из знакомых богат, а кто беден. Если б ее муж в один прекрасный день пришел домой я объявил, что он разорился, она не произнесла бы ни слова жалобы. Она бы перебралась в трущобы и там бы занялась приобщением соседей к хорошему тону.