Лишь когда сработанный Званом меч уже рушился на вражью голову, Кудеслав понял, что именно показалось ему неправильным в очертаниях этой самой головы. Понял, но… Единственное, что вятич еще мог успеть — и успел, — это выгнуть запястье, повернув одетый в кожу клинок плашмя: авось все же получится не до смерти, авось сумеет ослабить убойную силу молодецкого взмаха обкрученная вокруг подставившегося под удар темени толстая да упругая коса.

И коса выручила-таки свою хозяйку. Да так выручила, что Мечник был вынужден еще и левым кулаком прибавить бабе по затылку. Прибавка получилась неслабой да скорой, но толстокосая скрадница оказалась еще проворней вятичева кулака. Перед тем как лишиться чувств, она успела ловко крутануть копьем, ударив им себе за спину — тусклое железо наконечника всего на треть своей длины не дотянулось до бронной Мечниковой груди.

Несколько мгновений вятич мрачно разглядывал упавшую супротивницу — не столько даже разглядывал, сколько пытался понять: с чего это он в последний миг перепугался собственного удара? Ну, баба… Что ли, среди выворотней одни волки и ни единой волчицы? А хоть бы и так оказалось (на Нездешнем Бреге всякое может быть) — небось женским подобьем оборотиться не сложней, чем изрядное время прикидываться гвоздем.

Баба…

Крепкая, ширококостная — как Любослава. Впрочем, куда той… Четверть премудрого волхва макушкою неведомой скраднице и до плеча бы не дотянулась. А уродливая коротконогость да длиннотелость вятичу лишь с первого взгляда померещились. Это из-за подола (для мужской рубахи длинноват, для бабьей короток). Теперь же оглушенная супротивница напомнила Мечнику кобылу. Не из словенских, тяжеловесных да приземистых. Хазарскую. Голенастую, опутанную тугим переливающимся плетением жил…

Конечно, схожесть с хазарской лошадью могла вятичу лишь мерещиться. Трудно судить о теле, которое сокрыто под плотной мешковатой одежей. Особенно когда тело бабье, а одежа мужичья. И не просто мужичья — воинская.

Куцый овчинный тулупчик шерстью наружу, а поверх него — короткорукавая густая кольчуга, к укрепленному железными бляхами поясу привешен длинный широкий нож, вполне пригодный для рубки… Вооруженье, штаны из некрашеного войлока, прокопченная коричневая сыромятина тупоносых сапог — все это живо напомнило Мечнику его гостевание в не таких уж и далеких отсюда скандийских землях. И лук, валявшийся неподалеку, тоже был явно сработан урманским либо свейским умельцем.

А самое главное, ни в одеяньи загадочной бабы, ни в ее воинском снаряжении, ни в волосах (кажется, если бы их отмыть, они б оказались светло-льняными) не виделось ни малейшего следа той ржаво-кровяной бурости, которая была распознавательным признаком Борисветовых чудищ. По крайней мере, не увиделась она при первом беглом осмотре — до того, как Мечник вдруг спохватился: отчего это при неверном обманчивом свете звезд да Волчьего Солнышка удается даже цвета различать, не напрягая глаз?!

Жежень, горе-дозорный!

Перекормил костер да заснул — как был, сидя, уложив подбородок на поставленный торчком молоток.

Заснул.

И ветер выдул пламя из колдобины-похоронки да погнал его по опалой листве прямиком на засидку выслеженной да успокоенной вятичем соглядатайки.

Спасибо еще, что ночная росяная сырость не давала огню очень уж расползаться по сторонам. Чарусину закупу, конечно, поделом бы пришлось, кабы разгулявшийся костер припалил ему пятки да то местечко, коим нерадивый страж сильней всего навалился на землю-матушку… Но Векша да Мысь сходной участи вроде не заслужили.

Впрочем…

Нет, Мечник сперва не заподозрил ничего плохого, увидав, что его жена поднимается на ноги. Наоборот, порадовался. Вот, дескать, разбудило ее ощущение непорядка (именно так, поскольку ощущение ожога поднимает куда шустрее), и теперь самому Кудеславу можно не кидаться к стану опрометью, обнаруживая себя второму оставшемуся скраднику: Векша, небось, и огонь притопчет, и Жеженя разбудит да изругает.

А только вятичеву жену, похоже, меньше всего заботили удравшее из костра пламя да Жеженев сон. Глядя, как она торопливо озирается по сторонам, Кудеслав мгновенно облился холодным потом.

Тревожный вечерний разговор все это время подспудно тяготил душу Мечника. А потому теперь женино поведение мгновенно подсказало: Векша удостоверяется, не находится ли кто-то настолько близко, что сможет ей помешать. И еще Кудеслав понял, что он и есть этот кто-то. И что Векша задумала такое, чему он непременно бы помешал, будучи в состоянии это сделать. «То моя беда, мне самой и справляться с нею». Вот, стало быть, и решилась справляться. Как? Это же Векша! Значит, любым из двух наиглупейших способов.

Воины не бегают так. Так — с топотом, с оглушительным клокотанием в захлебывающемся вдохами горле — может нестись лишь человек, ополоумевший от ужаса. От смертельного ужаса, который не за себя. Баба-соглядатайница, ржавый скрадник — все вылетело из Мечниковой головы, кроме обращенной невесть к кому горячечной мольбы: «Помоги, помоги успеть!!!»

Но еще до того, как сорвался с места, Вятич успел понять: зря.

Вскинулась правая рука Горютиной дочери, полыхнул крепко схваченный маленьким кулаком остроконечный багряный отсвет, схожий с застывшим язычком пламени… На какую-то долю мига Векша замерла, словно бы в последний раз оценивая, которая она достойна жить в этом мире, а которая лишняя…

Всего шагов десять оставалось пробежать Мечнику.

Ровно такое расстояние оставалось ему до места ночного отдыха спутников, чтобы ясно увидеть все; чтобы ни деревья, ни подсвеченный багрянцем дым горящей листвы не застили от вятичева взора происходящее.

Ровно такое расстоянье, чтоб не успеть.

Остановившись, Кудеслав бессильно и бездеятельно (даже крикнуть ему не пришло в голову — впрочем, толку от крика все едино бы не было никакого) следил, как Векша левой рукой и коленями притиснула к земле свое забарахтавшееся, завизжавшее спросонок подобие, как под этот жалобный визг суетливо дергалась взад-вперед правая оружная рука Горютиной дочери — словно бы нож оказался напрочь тупым либо вывернулся обушком к тому, какое было ему определено перерезать…

Вспрянул, оторопело завертел головою Жежень…

И вдруг Векша ловко отпрыгнула от Мыси (которая уже не визгом давилась, а злобным рыком).

Все с тем же кровожадным рычанием бывшая златая богиня вскочила и кинулась вслед за напастьницей, но та властно выкрикнула:

— Уймись, дуреха! Сей же миг растолкую все, только уймись!

Правда, вместо растолковывания она вытянула к Мысиному лицу руку с ножом — для острастки.

А в другой Векшиной руке…

Сперва Кудеславу показалось, что это змея. Длинная, толстая. Мертвая — висит, будто вервие гниловатое.

Лишь через миг-другой вятич сообразил: коса.

Векша оттяпала у Мыси косу.