«День был очень жаркий, до того жаркий, что и на прогулку не пойдешь, и делать ничего не хочется, — потому-то, я думаю, всё и случилось.

Во-первых, почему это, позвольте вас спросить, феи всегда учат нас выполнять свой долг и бранят нас, чуть что не так, а мы их никогда не наставляем? Ведь не станете же вы утверждать, что феи никогда не жадничают, не думают только о себе, не сердятся, не жульничают, — ведь это было бы, признайтесь, бессмысленно. Значит, вы со мной согласитесь, что им же было бы лучше, если бы время от времени их слегка бранили и наказывали? Право, я не понимаю, почему бы не попробовать, и я почти уверен (только, прошу вас, не говорите об этом громко в лесу), что если бы вам удалось поймать фею, поставить ее в угол и подержать денек-другой на хлебе и воде, она бы тотчас изменилась к лучшему, во всяком случае, дерзости бы в ней поубавилось…»

«Ну а во-вторых, возникает такой вопрос: когда можно лучше увидеть фей и прочий волшебный народец? Я, пожалуй, могу вам на этот вопрос ответить.

Первое правило здесь такое: день должен быть очень жарким — об этом даже спорить не приходится; и вас должно слегка клонить ко сну — однако не слишком, так что глаза у вас, не забудьте, не должны закрываться. Ну и, конечно, настроены вы должны быть на “нездешний” лад — шотландцы называют такой настрой “призрачным”, а то и “потусторонним” — может, это и лучше звучит; ну а если вам неизвестно, что это значит, вряд ли я смогу вам объяснить, подождите, пока увидите фею, тогда и поймете».

«— Я хотел… испортить твой цветник… сначала… но я ни за что… ни за что…

И он снова зарыдал, заглушая конец фразы. Наконец он с трудом произнес:

— Мне было весело… сажать цветы… для тебя, Сильвия… Мне никогда раньше не было так весело…

И он поднял голову, так что Сильвия смогла, наконец, поцеловать его розовые щечки, мокрые от слез.

Теперь уж и Сильвия расплакалась.

— Бруно, милый! — только и говорила она. — Я никогда не была так счастлива…»

«Дорогая Анни!

Это поистине ужасно. Ты не имеешь ни малейшего представления о той печали, которая охватила меня, пока я пишу. Мне пришлось воспользоваться зонтиком, чтобы слезы не капали на бумагу. Ты приезжала вчера фотографироваться? И ты очень рассердилась из-за того, что меня не оказалось дома? Вот как было дело. Я отправился на прогулку с Бибкинсом, моим закадычным другом Бибкинсом. Мы отмахали много миль от Оксфорда — пятьдесят или сто, не помню. И в тот момент, когда мы пересекали поле, на котором паслось множество овец, мне внезапно пришла в голову одна мысль, и я спросил торжественно: “Добкинс, который сейчас час?” — “Три часа”, — ответил Фипкинс, несколько удивленный моим тоном. Слезы потекли у меня по щекам. “Это тот самый ЧАС, — сказал я. — А скажите, скажите мне, Хопкинс, какой сегодня день недели?” — “Разумеется, понедельник», — ответствовал Лупкинс. — “Это тот самый ДЕНЬ!” — простонал я. Я заплакал. Я зарыдал. Овцы сгрудились возле меня и стали тереться своими нежными носами о мой нос. “Мопкинс! — воскликнул я. — Вы мой самый старый друг. Не обманывайте меня, Нупкинс! Который сейчас год?” — “Думаю, что 1867-й”, — отвечал Пипкине. — “Это тот самый ГОД!” — вскричал я так громко, что Тапкинс упал в обморок. Всё было кончено: меня привезли домой на тележке в сопровождении верного Уопкинса, разобранного на несколько частей.

Когда я немного оправлюсь от потрясения и проведу несколько месяцев на морском курорте, я непременно навещу тебя и назначу другой день для фотографирования. А пока я еще слишком слаб, чтобы писать самому, и поэтому за меня пишет Зипкинс.