А Рашид с загадочной улыбкой ответил:

— Но сказал мудрец: «Слабый одолевает тех, кто сильнее его, и сила его неизмерима». Если у женщины ничего не останется, кроме ее слабости, она все равно может победить. Я расскажу одну главу из восточного сказания, где повествуется об этом. Молодой богатырь Сухраб ехал сражаться с врагами, и на пути его был пограничный замок, который он решил захватить. Когда Сухраб победил могучего начальника стражи, дочь местного правителя, храбрая девушка-воин по имени Гурдафарид, облачилась в доспехи, вскочила на коня и помчалась навстречу вражескому богатырю. Недолго продолжалась битва, ибо Сухраб был намного сильней. Но, когда он уже накинул на противника аркан, все внезапно изменилось: с девушки слетел шлем, и Сухраб застыл на месте, изумленный тем, что его противник — женщина. Когда же Гурдафарид обернулась к нему лицом, он восхищенно воскликнул: «Ты воин отважный: твоя красота острее меча и надежней щита». А Гурдафарид, притворившись покорной, обманула витязя и исчезла. Долго тосковал и буйствовал Сухраб — бессильный перед любовью богатырь:

Вчера я думал — в плен ее возьму,

Но сам я пленник, — видно по всему…

Увы, недостижимо далека

Теперь она. А мой удел — тоска…[48]

Дмитрий отвернулся и повторил про себя: «Увы, недостижимо далека»…

Друзья устали после трудных, требующих полной отдачи сил занятий, и вечером Калистрат очень быстро уснул. Дмитрий же перед сном не удержался и спросил наставника:

— А чем закончилась история богатыря Сухраба?

— О, история эта закончилась весьма печально, — вздохнул Рашид. — Коварные правители заставили биться между собой двух равных по силе богатырей — Рустама и Сухраба. Противники не знали друг друга, а между тем Сухраб был сыном Рустама. Так случилось, что он вырос вдали от отца и о казался во враждебном стане…

— Да это же совсем как в сказании про богатыря Илью Муромца и его сына Сокольника! — воскликнул Дмитрий.

— Верно. Народы разные, а сказки похожи.

— Народы разные, а сказки похожи, — заметила Евпраксия, дослушав до конца протяжную речь певца-сказителя, что выступал неподалеку от Десятинной церкви.

Он рассказал, сопровождая свой рассказ игрой на гуслях, историю богатыря Ильи Муромца и его сына Сокольника. Люди, собравшиеся послушать, побросали в шапку певца мелкие монеты и стали потихоньку расходиться. Евпраксия и Анна заплатили больше всех, и сказитель поблагодарил их с глубоким поклоном.

По дороге в церковь Анна спросила:

— А что, матушка Евпраксия, и у других народов есть сказки, похожие на эту?

— Да. В Германии мне рассказывали легенду о древнем витязе Хильдебранте и его сыне Хадубранте. А еще в Регенсбурге, где есть монастырь Святого Якова, основанный монахами-купцами из Ирландии, я услышала ирландское сказание о Кухулине и его сыне Конлайхе. И вот видишь ли — и в германской, и в ирландской, и в нашей былине рассказывается история о поединке отца и сына, которые не знакомы друг с другом. Во всех этих сказаниях сын рождается в чужой стране от встречи героя с чужеземной женщиной.

— А почему в разных странах эта история так похожа?

— Когда-то в древности у всех народов женщины были в большем почете, чем сейчас, а потому дети всегда принадлежали к материнскому роду и могли жить отдельно от отца. Может, в этой истории о поединке сына с отцом как раз и отражено то время, когда женский род был не менее важен, чем мужской.

— Неужели было такое время?

— Конечно. В древних сказаниях германцев, например, есть девы-воительницы, которые не зависят от мужчин и порою сражаются с ними на равных.

— А у нас сейчас не так, — вздохнула Анна. — Даже половчанки свободней русских дев. Все былины о вольных поляницах — это о них, дочерях степей. А мы должны сидеть в теремах или монастырях и не можем шагу ступить по своей воле.

— Что-то ты слишком все омрачаешь. — Евпраксия внимательно посмотрела на девушку. — Отчего такая печаль в глазах? На кого ты обижена?

— Больше всего я обижена на тот обычай, по которому девушки не могут сами собой распоряжаться. Вот сейчас отец по наущению мачехи вознамерился выдать меня замуж, хотя я этого совсем не хочу.

— Почему ты думаешь, что по наущению Завиды? Отец сам хочет устроить твою судьбу. А Завида, я думаю, как раз наоборот желала бы видеть тебя монахиней, чтобы приданое за тобой не отдавать.

— Это за постороннего человека она меня не хотела бы выдать, а за своего будет всячески подговаривать.

— За своего? — Евпраксия даже остановилась от удивления. — Кто же это у Завиды на примете? Почему ты мне раньше не сказала?

— Еще не знаю кто, но чувствую: Завида с Бериславой уже что-то замыслили. Никогда они со мной не примирятся — слишком многое мне о них известно. И подозрительно также то, что мачеха в последнее время называет меня девушкой на выданье, одной из лучших киевских невест. С чего бы это?

— Да, это странно слышать от Завиды. Но вообще-то она права. — Евпраксия улыбнулась. — Ты действительно одна из самых видных невест в Киеве. Есть богаче тебя, знатней, но нет красивей и разумней, уж в этом я уверена.

Анна прижала ладони к церковной ограде, посмотрела вверх и сказала тихо, словно про себя:

— Бог свидетель: я могу быть невестой только одного мужчины на свете. Кроме Дмитрия, мне никого не надо.

— Так я и знала, — прошептала Евпраксия. — Пойдем, попросим Бога, чтобы он соединил тебя с твоим суженым.

Хор Десятинной церкви славился в Киеве. Его руководитель — доместик Стефан был и сам мастером знаменного пения и умел подбирать певцов для осмогласия[49]. Слушая божественные звуки, Анна уносилась куда-то ввысь, к блаженным пределам, где расцветало счастье, невозможное на земле. Душа ее была переполнена, в глазах блестели слезы восторга.

И вдруг тихий стон и слабое пожатие руки вернули ее к действительности. Она оглянулась и, холодея от испуга, увидела бледное лицо и посиневшие губы Евпраксии. Анна подхватила свою наставницу под руку и стала медленно выводить ее из церкви.

На прохладном воздухе Евпраксии стало немного лучше, и она, с трудом переводя дыхание, смогла проговорить:

— Сердце… Надо бы мне полежать и выпить настой мяты.

— Сейчас, матушка… Монастырь наш недалеко. По короткой дороге меньше поприща[50]будет. А если тебе очень плохо, так давай здесь посидим или зайдем в теремный двор.

— Ничего, я дойду до монастыря. Вот так, потихоньку…