И все-таки сердце щемило при мысли о Киеве, и память рисовала родной город светлым, широким, прекрасным — прекрасней самого Константинополя. Здесь, в ромейской столице, было тепло, и, хотя часто накрапывал дождь, Дмитрий шел легко одетым, — совсем не так, как пришлось бы одеваться в эту пору на Руси. Но морозная и снежная приднепровская зима казалась ему милее теплой и дождливой византийской.

Население Константинополя было так велико, что его хватило бы на несколько городов. Здесь люди, живущие на разных улицах, не были даже отдаленно наслышаны друг о друге, что первое время казалось непривычным для выходцев из Руси. Значительную часть населения составляли чиновники, крупные землевладельцы, предпочитавшие жить в столице, богатые торговцы и ростовщики, челядь императорского двора. Для всей этой огромной массы людей, которая сама ничего не производила, везли хлеб из Египта, скот из Фракии, вина, фрукты и ткани из Сирии, меха, серебряные и костяные изделия из Руси. Замечательные константинопольские ремесленники славились искусным изготовлением предметов роскоши и обслуживали двор и высшую знать.

Центром всей жизни столицы и империи был императорский дворец. Власть за много веков так устоялась, что породила сложнейший, застывший в своем величии этикет. Все здесь было исполнено внешнего блеска, но под пышным облачением скрывались хитрейшие, замешанные на крови интриги.

Дом любовницы был уже близко, и Дмитрий внимательно огляделся по сторонам, дабы убедиться, что за ним нет слежки. На какое-то мгновение ему даже захотелось, чтобы возникла помеха свиданию. Но все было спокойно. Усмехаясь, Дмитрий подумал, что эти византийские женщины, живущие в гинекеях[47], удивительно изобретательны, когда речь идет о любовном приключении. Как странно, что в империи, где все подчинено незыблемым правилам, все подконтрольно, женщины ухитряются быть столь распутны и искусны в интригах. Может быть, им служит примером особое положение ромейских императриц? Да, здесь не раз женщины самостоятельно управляли государством. Значимость императрицы подтверждалась даже церемонией ее коронации, которая всегда предшествовала брачной, подчеркивая получение августой власти от Бога, а не в качестве супруги властителя. Ромейские императоры нередко выбирали себе в супруги женщин из простых сословий. Каждая красивая женщина считалась достойной титула «благочестивой августы, царицы, любящей Христа». Может быть, именно участие императриц в государственных делах придавало столько страсти и блеска императорскому двору.

В этот раз любовница впервые оказалась недовольна Дмитрием и спросила его:

— Что с тобой сегодня? Ты как будто не здесь, не со мной, а где-то далеко. Тебя что-нибудь тревожит?

— А тебя ничто не тревожит? — ответил ей тем же вопросом Дмитрий.

— Только твоя рассеянность, а больше никто и ничто, — улыбнулась женщина.

— А как же твой муж? О нем ты никогда не вспоминаешь?

— Ах, вот ты о чем. — Она вдруг язвительно рассмеялась. — Ну, если ты боишься мужей или отцов, то нечего тебе и встречаться со знатными женщинами. Ступай в квартал Афродиты, там много лупанаров с гетерами на любой вкус. Из-за них у тебя неприятностей не будет.

— Что ж, может быть, честнее утолять плотский голод с гетерами, чем кого-то обманывать, — прошептал Дмитрий словно про себя.

Но патрицианка услышала и рассердилась:

— Значит, ты так мало меня ценишь, что стал задумываться об обмане? Ты спишь со мной, а мечтаешь о другой женщине, признавайся? Ты любишь кого-то? Кто она, где?

— Она далеко, — вздохнул Дмитрий. — Я много месяцев ее не видел.

— И ты думаешь, что она все это время хранит тебе верность? Наверняка у нее давно уже появился другой мужчина, и, возможно, не один.

— Замолчи! — крикнул Дмитрий, резко отстранившись от прильнувшей к нему любовницы. — Замолчи, ты не знаешь, о чем говоришь!

Он ушел, не попрощавшись. Уже начинало темнеть, но Дмитрий, привыкший пробираться в этот сад и вовсе ночью, хорошо знал дорогу. Он прошел между деревьями к забору, но калитка оказалась заперта. Маленький юркий человечек, который обычно ее отпирал, куда-то исчез. Не успел Дмитрий оглянуться, как на него набросились двое. Ростом они были с самого Клинца и имели оружие. У Дмитрия же с собой был только кинжал, да и тот один из нападавших, подскочив сзади, успел вытащить.

— Вы люди патриция? — спросил Клинец, быстро отступив к забору.

— Да. А ты вор, пробравшийся в его дом, — сказал один из охранников, приставив саблю Дмитрию к груди. — Мы можем убить тебя на месте или предать суду.

В один миг в голове у Дмитрия прокрутились последствия его легкомысленного прелюбодеяния. Наверное, этот патриций — крупный дворцовый сановник, от которого многое зависит. Если предать дело огласке, то ни эгемон, ни квестор не смогут Дмитрию помочь, и не видать ему ни грамоты, ни корабля, а возможно, — и свободы. Выход был один — скрыться, оставшись неузнанным. В это решающее мгновение мысль сработала четко. Дмитрий вспомнил слова Рашида: «Человек — одушевленное оружие. Человеческое тело все состоит из естественных видов оружия, направляемых разумом и волей». Клинец пока еще мало чему был научен, но даже те скудные познания, которые успел передать ему Рашид, сейчас пригодились. Дмитрий усвоил, что в бою с несколькими вооруженными противниками главное — быстрые и безостановочные круговые движения. Резко отклонившись и присев, он затем перекрутился вокруг своей оси и ногой выбил из руки противника саблю, которую тут же подхватил сам. Краем глаза успев заметить над собой оружие другого противника, Дмитрий молниеносно опустился на землю и, перекатившись, сбил нападавшего с ног. И дальше, не останавливаясь, не давая противникам опомниться, он саблей ранил одного, резким ударом по затылку оглушил другого и тут же скрылся в садовых зарослях. Нельзя было терять ни секунды, ибо охранники могли позвать на помощь. Дмитрий схватил стоявшую под деревом скамью, прислонил вертикально к забору, сделал по ней два шага вверх, затем спрыгнул вниз — и очутился на улице. К счастью для него, вокруг было безлюдно. Он почти бегом миновал опасный участок, свернул в одну сторону, затем в другую и, наконец, попал в оживленный квартал, где можно было затеряться в толпе.

Теперь Дмитрий почему-то уже не замечал красот византийской столицы; зато в глаза ему бросалось обилие нищих и бездомных, которые теснились у подножия колонн и статуй, под навесом портиков и галерей. Среди этих оборванцев был рабочий люд, не имевший средств даже на жалкую каморку, но были и ловкие, объединенные в своеобразный «цех» попрошайки, чей дневной заработок имел не каждый трудяга-ремесленник.

Завернув в бедный квартал, где дома беспорядочно громоздились друг на друга, Дмитрий с трудом пробрался по грязной, заваленной отбросами улочке. Простой народ ютился в высоких и очень узких домах, в которых были десятки крошечных каморок. Плотно прижатые друг к другу дома не пропускали на улочки дневной свет. Ходить здесь было небезопасно из-за многочисленных грабителей, которых не останавливала даже ночная стража.