– Молодым, умным, красивым – это ясно. Все захотят. А вот честным – тяжело. Это труднее всего – быть честным.

– Но если человек точно знает: эта информация прибавит ему подлости и изворотливости, а эта – честности и прямоты, не станет же он колебаться, что выбрать?!

– Да как сказать… Есть люди, которым важно казаться перед другими честными, а там можно хоть воровать – лишь бы не попадаться. Такие выберут изворотливость.

– Знаю… Не надо о них сейчас, батя. Завтра опыт.

– И непременно тебе идти? Смотри, сынок…

– А кому же еще, как не мне! Скажи, ты мог бы спрыгнуть с бруствера в окоп?

– Внизу два офицера стерегли. Сразу кончили бы.

– А упросить их нельзя было?

– Отчего же? Сказать, что не буду больше агитировать, что выхожу из большевиков, за милую душу отпустили бы.

– Почему же ты не сказал?

– Чтоб я – им? И не думал я об этом. О другом думал: если меня подстрелят – братанию на нашем участке конец.

– А почему ты об этом думал? Так уж очень любил людей, да? Но ведь ты и убивал людей – и до этого и после.

– И я убивал, и меня убивали – время было такое.

– Так почему?

– Гордый был, наверное, поэтому. Очень я был гордый тогда. Думал, что стою против всей войны.

– Вот и я, батя, теперь такой гордый.

– Конечно, попал на бруствер – стоять надо гордо. Это верно. Только ты свое дело с тем бруствером не равняй, сынок. Я ведь двух часов не достоял: солдатский комитет поднял батальон по тревоге, офицериков кончили – и все… А у тебя есть кого поднимать по тревоге?

На этот вопрос мне нечего ответить – и выдуманный разговор кончается. Ну, хватит – спать! Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить?»

Аспирант Кривошеин поднялся на пятый этаж, вошел в квартиру. Виктор Кравец и дубль Адам курили на балконе; заметив его, вернулись в комнату. Кривошеин невесело оглядел их.

– Трое из одного стручка. А было четверо… – Он посмотрел на часы: время еще есть, сел. – Расскажи, Кравец Виктор, что там у вас получилось?

Тот закурил новую сигарету, начал рассказывать глухим голосом.

…Программа опыта была такая: погрузиться в жидкость по шею – проконтролировать ощущения – надеть «шапку Мономаха» – снова проконтролировать ощущения – дать «команду неудовлетворенности» («Не то») – войти во взаимопроникающий контакт с жидкой схемой – достигнуть стадии управляемой прозрачности – срастить поломанные ребра – использовать этот «импульс удовлетворенности» для команды «То» – восстановить непрозрачность – выйти из контакта с жидкой схемой – покинуть бак. Вся эта методика была не один десяток раз опробована и отработана Кривошеиным и Кравцом на погружении конечностей. Взаимное проникновение жидкости и тела можно было легко контролировать и регулировать.

– Понимаете, ребята, оказывается, внутри нашего тела всегда есть какие-то менее здоровые места, мелкие неисправности, что ли, ну, все равно как на коже, даже на здоровой, кое-где бывают прыщики, царапины, натертости, местные воспаления. Я не знаю, какого рода внутренние «царапины», только после работы в жидкости всегда ощущаешь свою руку или ногу более здоровой и сильной. Жидкая схема исправляет эти мелкие изъяны. И каждое такое исправление можно узнать: зудение в этом месте сначала усиливается, потом резко ослабевает. И если после такого ослабления дать «команду удовлетворенности» («То»), машина выводит жидкую схему из контакта с телом, рука или нога становится непрозрачной… Я это к тому, что по методике входа в контакт и выхода из контакта с жидкой схемой у нас не было никаких вопросов…

– Пока погружали только десять-пятнадцать процентов тела, – вставил Кривошеин.

– Да… В том, что человеческое тело в жидкости на стадии управляемой прозрачности сохраняет упругость мышц, у нас тоже не было сомнений. Сколько раз мы устраивали «борьбу» в жидкости: его рука (прозрачная) с моей непрозрачной, либо правая на левую, когда обе прозрачные. То есть жидкая схема полностью поддерживает жизнеспособность тела…

– Части тела, – снова придирчиво поправил Кривошеин.

– Возможно, в этом все и дело, – вздохнул Кравец.

…Конечно, было страшно. Одно дело окунуть в жидкость руку или ногу – можно выдернуть, почувствовав опасность. В крайнем случае останешься без руки. И совсем другое – самому погрузиться в бак, отдаться на волю сложной и, что ни говори, загадочной среды, от которой не отбиться, не убежать.

Они таили друг от друга этот страх. Кривошеин – потому что это был страх за себя. Кравец – чтобы понапрасну не пугать его.

Но все было подготовлено тщательно, на совесть. Отрегулировали уровень жидкости в баке так, чтобы при погружении Кривошеину было как раз по шею и он смог стоять. Напротив бака поставили большое зеркало (пришлось купить на свои, на складе не оказалось): по нему Кривошеин сам мог наблюдать и контролировать изменения в своем теле.

Чтобы до предела уменьшить влияние электромагнитных помех на «шапку Мономаха» и электронные схемы, решили провести опыт ночью, после двух часов, когда вокруг выключены все установки, а трамваи и троллейбусы стоят в депо.

Кривошеин разделся догола, взобрался по лесенке и, держась левой рукой за край (правая у него плохо слушалась после столкновения на мотоцикле), ухнул в бак. Жидкость заколыхалась. Он стоял по шею в ней – голова казалась отделенной от тела. Кравец с «шапкой Мономаха» стоял на стремянке.

Кривошеин облизал губы.

– Соленая… – Голос у него стал сиплым.

– Что?

– Жидкость. Как морская вода.

Выждали минуту.

– Кажется, порядок. Ощущений никаких, как и следовало ожидать. Давай «шапку».

Кравец плотно надел на его голову «шапку Мономаха», пощелкал тумблерами на ней, слез вниз. Теперь в его задачу входило наблюдать за Кривошеиным, подавать советы, если они понадобятся, и в случае непредвиденных осложнений помочь ему покинуть бак. Кривошеин еще минуту осваивался в новом положении.

– Ощущения знакомые: зудения, покалывания, – сказал он. – Никаких откровений. Ну, все… пожелай мне. Начинаю включаться.

– Ни пуха ни пера, Валька…

– К черту! Поехали…

Больше они не разговаривали.

…Тело Кривошеина проявлялось в жидкости, как цветной негатив. Под пурпурными, с прослойками желтого жира мышцами вырисовались белые контуры костей, сухожилий. Ритмично опускались и вздымались ребра, как распорки в кузнечном мехе. На двух ребрах справа Кравец увидел белые вздутия в местах переломов. Лилово-красный кулачок сердца то стискивался, то расслаблялся, проталкивая (уже непонятно во что) алые струи крови.