покоя и тишины. Он вытянул ноги, положил голову на сено, глядел на восход.

Заря меж облаков разгоралась все жарче, малиново накалялась, будто поковка в горне; золотистый луч выпрыгнул из-за облака, скользнул по небу; круглой взгорбленной поковкой выплыл край солнца; светлые лучи, брызнув, растеклись по дальнему лугу, по купам дерев у Актуя, и трава на лугу и верхи тополей осветились мягко и неброско. Прохор не отрывал взгляда — следил, как выкатывался радужно-огнистый диск, как ожили, затрепетав, далекие склоны.

Бог ты мой, как красиво!.. И каждый день начинается так. Он чувствовал себя свежо, словно впервые увидел восход солнца. И был рад и удивлен — ему стало легче. И подумалось: как бы ни был занят, надо вот так приходить в степь и глядеть, глядеть, не отрываясь, на первый робкий луч, на молодые побеги свежей отавы, на круглую каплю, прозрачную, дымчатую, медленно сползающую по тыльной стороне широкого и крепкого, как ладонь, листа подорожника.

Ему было светло и радостно, будто он прикоснулся к чему-то необыкновенно чистому и это обновило его. Он закрыл глаза и вдруг увидел Валюшку, ее лицо, загорелое, полное, с весело блестевшими глазами, увидел круглые плечи, ее крепкое угадывающееся под платьем тело и ложбинку в низком вырезе на груди — и все в нем замерло, так необыкновенно хороша была она. Он не понимал теперь, как можно жить в этом мире без нее, быть рядом и не знать ее, не чувствовать прелести этого утра, жить, не испытывая радости, сухой, одинокой, бобыльей жизнью. Он ощутил, как подкатила к горлу горечь оттого, что за повседневной вязью дел и забот упустил очень для себя важное дело; горечь стояла в горле комом, но где-то внутри уже рождалось светлое чувство, и Прохор, приподнявшись, слышал, как оно наполняет его.

Солнце поднялось выше; облака остались внизу, белые и холодноватые, а оно выпало на простор, и все кругом осветилось; густой и синий воздух стал прозрачным, прояснились далекие увалы, и светлой полоской, словно изогнутая станина бороны «зигзаг», проступила вьющаяся среди кустов река. Прохор встал, сходил за конем, растреножил его, постоял, раздумывая, но узды на гриву не набросил; медленно, будто боясь расплескать что-то переполнявшее его, зашагал по дороге; конь, вытянув голову на длину повода, сторожко двинулся за ним.

Дорога, петляя, спустилась к Актую. Возле берега на луговине паслись телята. От реки тянуло прохладой, день намечался незнойкий, никто их не беспокоил, и телята, уткнув морды в траву, не спеша, с хрустом щипали сочную отаву. Красные, белые, пестрые, они испятнили луг. Из-за куста, росшего у самого спуска к воде, выскочила шустрая голенастая девочка и побежала вдоль воды к густо росшему рядом ивняку. Вслед ей встала из-за куста Степанида, мать Валюшки, в выцветшей кофточке, в синем вылинявшем платке, вскинула руки:

— Ох, наказанье… Танька, куда ты?

— Я к Валюшке! — тоненько крикнула девочка на бегу.

Степанида покачала головой:

— Никакого сладу с вами. Ладно уж, беги.

Прохор подошел, поздоровался. Степанида обернулась, нахмуренное лицо сердито.

— Здравствуй, председатель. В поле? А я тут с девками воюю. Мало работы — стадо пасти, принесло их на мою шею. Валюшка прибегла с утра: «Дров порублю». И Танюшка, коза, следом. — Степанида вздохнула. — Плохо без мужика. Помоложе была, все бога молила: послал бы мальчонку на развод. Видать, не услышал моей просьбы. Остались у вдовушки одни помощницы — девушки.

— Выйдет Валя замуж — вот вам и мужик будет, — улыбнулся Прохор.

— Кабы она зятя в дом привела. А то ведь уйдет — и поминай как звали. Да и за кого выходить-то? Мало в Озерах ребят. Посылала ее: поезжай в город, там хоть замуж выйдешь. Так куда, расшумелась: не поеду.

— Валюшка и здесь жениха найдет.

— Найти-то найдет. К ней вон приезжал тракторист из Ключей…

— Из Ключей? — сердце Прохора упало.

— Только вот что, председатель, — Степанида глянула на него зорко, осмелела. — Встал ты ей на пути. Ни о ком она не хочет слышать.

— Да ведь и я… — начал было Прохор, но Степанида вдруг махнула рукой, решилась:

— Давай напрямки, председатель. Как хозяина мы тебя знаем и уважаем. Хозяин ты для народа хороший. А как муж? С Ксюхой ты таскался? Таскался. Уехала баба от срама и замужем за тобой не побывала. Теперь вот, слышала, с агрономшей у тебя завелись шашни… Повадился бычок по огородам ходить. Такого, знаешь, до смерти не отвадишь. Так и ты — натешишься да и прочь. Нет уж, лучше, председатель, отваливай. Валюшка счастье и без тебя найдет.

— Вот вы как?

— Да уж так, Прохор Васильич. Не осуди на лихом слове. Терпела я, терпела, да оно и выскочило. Зятек навроде тебя нам без надобности.

— Насильно мил не будешь.

— Верное слово. Прежде так и говаривали.

— Прощайте, тетка Степанида.

— Прощай, касатик.

Он взметнулся на коня, угнездился на седле. Большие руки у него дрожали.

— Мама, с кем это ты?

Из ивняка вышла Валюшка. Увидела Прохора — глаза радостно вспыхнули. Она не торопясь подходила, улыбалась. Было тихо. Под копытами переступавшего коня шуршала трава; где-то в стороне на перекате шумела вода. Валюшка подошла, подняла глаза: из них хлынуло столько света, что Прохор зажмурился. У него не было слов. Он только чувствовал, как горячая волна накрыла его с головы до ног; сердце выбилось из ритма, но это было не страшно. Страшно было другое, то, что сказала Степанида. Он вспомнил это и дернул коня за повод:

— Н-но-о, чертяка!

Как отголосок всего накипевшего и враз схлынувшего, в голове обрывочно пронеслась мысль: «Повадился бычок…»

IX

Василий Павлович разогнулся, потянулся к коробке с папиросами. Не сразу — медленно, толчками отливала от лица кровь. Машинально сунув папиросу в рот, поднес горящую спичку. Глотнув дымка, откинулся назад — взгляд туманен, лежащая на столе рука неподвижна. За окном — красноватый свет луны, гудки машин, скрип повозок, голоса разъезжающихся.

В виски било равномерно и глухо, духота подступала к горлу. Встал, подошел к окну, толкнул полуоткрытую створку, открыл другую — ночная свежесть хлынула густо и обильно. Облокотясь на подоконник, высунулся наружу: площадь под окнами опустела; запоздавший председатель отвязывал коня; из-за угла с ревом выскочила полуторка, простучала кузовом, скрылась. Василий Павлович проводил ее взглядом.

Бюро кончилось сегодня мирно. Корзунков вел его спокойно, даже чересчур спокойно — так показалось Василию Павловичу. Он порывался с хлесткими вопросами к председателям, нервничал сам и хотел передать свое беспокойство другим, покрикивал на председателей, чтобы не думали, что все сойдет им с рук, но