– Лики?

– Лица. Мне кажется, кто-то смотрит на меня оттуда, будто насмехается.

– Это святые. Хозяева храма.

– Этой ночью они смеялись надо мной, а вчера приходили даже.

– Приходили? Кто? – вскинулась Лада.

Тимофей принял вертикальное положение.

– Я выпил вчера крепко, – буркнул Тимофей. – Больше, чем обычно. Может, не стоило, а?

– Я пришла проститься, – внезапно сказала Лада. – Ухожу.

– Куда?

– На Скитский остров. Буду жить там.

Не слушая его возражений, она отправилась к выходу из храма. Шла уверенно, будто зрячая.

– А я? – крикнул ей вслед Тимофей.

– Я буду навещать тебя, – ответил ему голос из-под купола храма.

– А я-то, дурак, хотел жениться на тебе!

Ему показалось, или она действительно рассмеялась?

– Почему?! – ярился Тимофей, вскакивая на тележку.

Утюг куда-то запропал, но он всё равно кинулся вдогонку. Но Лада двигалась слишком быстро, ускользала от него. Тимофей выкатился на пустой двор. Звать Ладу бесполезно и унизительно. Он остался один.

* * *

Сохви видела – летчик отчаялся. Снова впал в грех. Что делать с многогрешным? Спал на святом месте. Ел постную пищу. Многого лишился, многим унижениям подвергся. Ничего не помогло. Всё ещё горд. Так и не научился надеяться на промысел Божий. Водку пьет. Но последнее – грех небольшой. А вот жизни себя лишить – хуже этого нет ничего. Сохви возвела очи горе, трижды перекрестилась и решила присесть на дорожку.

Горя много вокруг. Брошенные люди, жалкие. Ни родных, ни имущества, ни веры. Загнать бы всех в озеро да окрестить, да причастить. Но нет власти такой у отца Фадея. Не станет он. Убоится наказания от мирских владык. Но кого-то ведь можно спасти? Этого вот летчика, например. Сохви достала из котомки непочатую поллитровку и отправилась ко входу на колокольню. Лестница крутая. Ступени высокие. Но это ничего. У Сохви ноги длинные. Дал Бог здоровья на долгие лета. На нижней ступеньке она остановилась. Надо слушать тишину. А вдруг тишина – не тишина, а напротив, шум. Сверху доносился ритмичный удаляющийся стук. Тяжелые удары. Летчик цепляется крюком за ступени. Лезет наверх. Надо торопиться. Сохви начала подъем. Сначала шла не спеша, считала ступени. Потом стала ускоряться, сгибать колени чаще. Лестница становилась всё уже. Стук всё громче. Скоро она нагонит летчика. Отловить его на лестнице или позволить подняться на площадку? На лестнице тесно. Крюк у летчика острый. Станет махать – греха не оберешься. Сохви отловит летчика на верхней площадке, под колоколами. Но для этого надо, чтобы он не смог ее обнаружить раньше времени. Сохви стала сгибать колени реже. Старалась ступать тише, не топать. Она преодолевала один пролет лестницы за другим. Летчик был совсем рядом. Сохви могла бы настигнуть его в любой момент. Но Сохви боялась крюка. Последний пролет лестницы – восемь деревянных ступеней. Дальше – площадка. В дыру видно небо, край ограждения, дощатый настил под колоколом. Там размещался звонарь. Он раскачивал тяжелый язык колокола. Вряд ли летчик полезет туда. Попытается прыгнуть с нижней площадки. Дурак!

Сохви одним прыжком преодолела последний пролет. Необъятная ширь, любимое Нево[47]! Блеск и изобилие! Вечная жизнь!

– Благодарю тебя, Господи, за красоту твою! – громко произнесла Сохви и перекрестилась.

– У-у-у, – услышала она.

Что это за вой? Взревели авиационные турбины?

– А-а-а!

Что это за писк? Так тонко и надсадно пищит падающий на землю снаряд. Нет! Это пищит летчик. Он зол. Он машет крюком. Он ползет к Сохви от парапета площадки. Его намерения ясны – изувечить Сохви крюком. Дурак! Лучше бы сразу прыгал. Теперь бы уже лежал, размазанный по плитам храмового двора. А так…

Сохви достала из кармана поллитровку.

– У-у-у-у, – гнул своё летчик.

Но при виде водки он всё же на минуту отвлекся. Сохви всегда умела использовать свой шанс. Она ударила летчика в лоб кирзовым ботинком и, пока тот маялся в беспамятстве, сняла с его руки острый крюк.

– У-у-у, – бормотал летчик.

Отвратительная сальная борода его топорщилась. И эта-то тварь хотела обладать генеральской вдовой! Размечтался! По счастью, передних зубов во рту у летчика вовсе не было. Вот пакость! Сохви откупорила бутылку водки, сунула горлышко меж слюнявых, шлепающих губ. Два глотка – и летчик угомонился.

– Простая тварь. Без чуда, – пробормотала Сохви.

Она посидела немного на корточках, подперев печальную голову кулаком. Финка смотрела, как корчит простака в немыслимой гордыне: плач, кашель, сопли, вся борода вымокла, грудь грязной рубахи – тоже. Хорош жених для генеральской вдовы! Наконец простак устал. Откинулся, начал затихать. На все волнения и горе ушло не более десяти минут. Сильный человек – и духом, и грехом. Сохви усмехнулась, достала из кармана бутылку с остатками водки, поднесла горлышко к носу Тимофея, но тот не размыкал век.

– Добавить? – строго спросила Сохви, наградив летчика увесистой оплеухой.

– Догнаться! – оживился тот.

Русские называют это «догнаться». Вот летчик и догнался. И стал совсем спокойным. Не то, что безногий танкист с обгоревшим лицом из триста пятидесятой палаты. Тот в пьянстве буен. Дерется. Третьего дня хватил Сохви костылем по спине. Ну, она, конечно, в долгу не осталась. А толку-то? Получит пенсию – опять водки запросит. И она опять ему принесет. Как же иначе? Но с танкистом проще. Он не станет по всему острову ползать. А летчик – будет, пока жив. Сохви не хотела надрывать живот. Сохви не хотела щадить ребра летчика. Да и что такому сделается? Волокла вниз по лестнице безо всякого почтения. А он лишь постанывал да бился головой о ступени. Звук получался забавный. Сохви улыбалась. Так они добрались до входа в верхний храм. Двери церкви были заложены засовом и заперты ржавым висячим замком. Увидев такое, посторонний подумал бы, что в церковь годами никто не ходит. Как бы не так! Ходит. Сохви ходит, у неё есть ключ! Сохви отопрет дверь, Сохви войдет в залитый светом чертог. Она помнит его величие и блеск, помнит сюжет каждой фрески. Войдя, Сохви отдала два земных поклона: направо – Христу, налево – Богородице.

– Я пришла, – сказала финка. – Я стою. Я жду. О, Богоматерь, о Всепетая, о Владычица!

Сохви бросила буяна на пол и сама опустилась на колени, не забыв придавить Тимофея для надежности обоими коленями.

– Помоги ему, Боже, узреть милость Твою! – просто сказала она.

Она смотрела на знакомые намоленные стены: лики, складки одежды, движения тел и жесты. Ей стало уютно и спокойно. Голова сделалась пуста, а сердце полно. Подходящее состояние для молитвы, и Сохви молилась.

За высокими окнами верхнего храма вспыхнул закат. Красные лучи вливаясь в светлый покой, придавая стертым ликам на потолке и стенах странную, почти одушевленную живость. Летчик под ногами у Сохви заворочался.