– Нет, – сказала Fetita, – хватит уже стрельбы, пусть лучше они умрут как-нибудь по-другому. Пусть лучше они умрут от какой-нибудь скучной болезни, от смертельно скучной болезни.

– Ладно, Fetita, – согласился он, – пусть они заболеют скарлатиной, это самая скучная болезнь на свете. Я никогда не болел скарлатиной, но я знаю, что это самая скучная болезнь из всех, какие есть в мире. У нее самое скучное название в мире.

– Нет, пусть они будут здоровы и просто все заснут от скуки и умрут во сне.

Он заснул и спал крепко. Она легла рядом и прижалась к нему легко, чтобы не разбудить. Ей совсем не хотелось спать, и она просто лежала, прижавшись крепко, всем телом, но в то же время легко, чтобы не потревожить его сон. Все произошло само собой, но это только кажется, что само собой. Это все сделали мы, но кто-то направляет нас, и мы вольны действовать в соответствии или наперекор. Это как ветер, и мы выбираем, идти навстречу или против ветра. Я так думаю, потому что мне теперь все понятно. А в тот момент, когда этот офицер спросил меня, почему я решила выйти из игры, я еще не понимала этого так ясно. Он бы не понял меня. Камал бы понял меня, и, может быть, когда-нибудь, я расскажу ему об этом. Он это чувствует во мне и поэтому не смеется, как другие, которые крутят пальцем у виска, когда я не вижу. Пусть крутят. Пусть прокрутят дырки в своих головах, если им так хочется. Пусть прокрутят дырки с обеих сторон, так, чтобы пальцы соединились в их пустых головах. Нельзя так о людях, Марита! А он, он чувствует меня. Просто мы из одного теста, только ему не с чем сравнить то, что он чувствует во мне. Это есть и в нем, только он еще плохо знает это. Он называет это интуицией, но это другое, это знание. Я не знала, почему поступаю так, но теперь мне все понятно. Кто-то, может быть Пресвятая Дева, направил меня там, в Риге, и поэтому я тщательно проверила, прежде чем сесть в поезд, нет ли за мной слежки. Потом, в Гумбиннене, я вышла из здания вокзала и ушла, а потом вернулась, сама не знаю почему.

Камал открыл глаза и она, приподнявшись, смотрела на него, и удивилась тому, что взгляд его был ясным, как будто он и не спал вовсе. Она не знала, что это привычка, привитая войной, когда человек не чувствует себя в безопасности в каждую минуту своего существования, и, просыпаясь, он в ту же секунду должен быть готов к действию.

– Что ты делала, пока я спал, Fetita? – он поцеловал ее бровь.

– Я разговаривала.

– Я не слышал, чтобы ты разговаривала.

– Но ты же спал! А я говорила тихо, так, чтобы ты не слышал.

– Все равно я должен был слышать. Зачем ты обманываешь меня? Я чувствовал, как ты положила голову мне на грудь, но как ты разговаривала, я не слышал.

– Ты спал, как ребенок, очень крепко, и я испугалась, вдруг ты умер? Вот я и послушала твое сердце. Оно стучало сильно и ровно, и я успокоилась, – сказала она. Он погладил пальцами ее брови, сначала одну, потом другую, и она спросила:

– Милый, а что еще тебе не нравится во мне, кроме бровей?

Он засмеялся, раскинув руки и сказал:

– Все не нравится! Fetita, мне в тебе не нравится абсолютно все!

– Это здорово! – она захлопала в ладоши. – Это просто замечательно!

– Да? – он удивился и перестал смеяться. – Что же в этом хорошего?

– Это значит, что ты будешь привыкать ко мне долго, целую жизнь. К тому, что не нравится, нельзя сразу привыкнуть. Поэтому ты будешь привыкать ко мне долго и не уйдешь от меня целую жизнь. Когда ты привыкнешь, мы уже будем старые.

– Fetita, тебя точно родила земная женщина?

– Не богохульствуй, милый! – она встала и накинула халат. Он был из синей, мягкой ткани, которая на изгибах отсвечивала темно-вишневыми бликами. – Хочешь, я сейчас сварю тебе кофе? Ты любишь крепкий кофе? Вот и хорошо, я и сама хочу кофе.

На кухне, прежде чем включить свет, Марита чуть отодвинула занавеску и посмотрела вниз, на улицу. Господи, кто это? Она увидела, как вспыхнул на мгновение огонек зажигалки, какой-то человек прикуривал папиросу, но она узнала его. Это точно он, я не могла ошибиться, это Ганс. И рядом с ним еще кто-то, наверное, тот, которого он назвал шефом. Нет, это не он. Боже мой, у него есть ключи, не дай бог, если они поднимутся. Как я могла забыть о них, какая я дурочка! Но тот офицер сказал, что они ушли из Бухареста. Значит, он ошибся, или они вернулись. Она прошла в свою комнату, но Камала там не было, он пошел умыться в ванную комнату. В гостиной, на спинке стула висели его китель и портупея, и Марита торопливо расстегнула кобуру и, вынув пистолет, положила его в комод.

– Где же кофе? – спросил Камал, входя в комнату. – Fetita, ты грозилась напоить меня крепчайшим кофе!

– Милый, – она подошла и положила руки ему на плечи, – тебе надо идти. Все-таки я не хочу, чтобы у тебя были неприятности. Мы встретимся завтра, мне все равно придется идти за беретом.

– Но я могу остаться… Если вопрос поставлен так серьезно, то я все же могу выпить чашечку кофе, прежде чем уйти. Как ты считаешь, Fetita? – он прижал ее к себе и почувствовал какую-то отчужденность – она не прижалась в ответ на его порыв. – Что-то случилось, пока я умывался? У тебя такой вид, как будто случилось что-то серьезное.

– Ничего не случилось, просто тебе нужно уйти, тебе нужно уходить очень быстро, иначе ты опоздаешь. Не спрашивай меня ни о чем, просто поверь мне, прошу тебя. Иначе я буду плакать!

– Вот этого не надо! – сказал Камал и поцеловал ее. – Все-таки я ничего не понимаю, – он надел китель и застегнул портупею. – Ты выгоняешь меня?

– Тебе надо поторопиться! Пойдем, – она вывела его на лестничную клетку и открыла ключом неприметную дверь в углу. Дверь напротив ее квартиры была чуть приоткрыта. – Это черный ход, никто не пользуется им, держи ключи. Там внизу дверь, как выйдешь, иди направо и пройдешь под аркой, так быстрее выйти на площадь.

– Черт! – недоуменно сказал он. – Я тебе верю, Fetita, но я ничего не понимаю!

– Поцелуй меня крепко на прощанье, вот так, да! А теперь иди