брошь, которой она заколола свой шелковый шарф. – Пабло, Анри и Эрнест тоже будут, – как бы невзначай добавила она.

Гертруда имела в виду Пабло Пикассо, Анри Матисса и Эрнеста Хемингуэя. Они, как и Фрэнсис Скотт Фицджеральд, Синклер Льюис, Эзра Паунд и многие другие представители искусства и литературы, входили в близкий круг не только госпожи Стайн, но и Алисы ДеЛамар. Отличие первой от второй заключалось лишь в том, что Гертруда сама была и писателем, и литературным критиком.

Гертруда Стайн всегда открыто говорила и писала о своей вере в равенство всех, независимо от пола, перед любовью, и никогда не испытывала дискомфорта, сообщая об этом. Ее первая книга, Q.E.D., или Quod Erat Demonstrandum, «Что и требовалось доказать», написанная в 1903 году и описывающая первый лесбийский опыт самого автора, увидела свет через много лет после ее вечеров у Алисы ДеЛамар – в 1950 году. Другие ее книги, такие как «Три жизни», «Нежные кнопки» и «Становление американцев», также затрагивали тему женской сексуальности.

– Когда будешь готов, Глен, мы можем организовать чтения одного из твоих произведений, – дружеским тоном сказала Гертруда.

– Почему бы и нет? – так же тепло ответил ей Гленуэй.

– Ты когда-нибудь думала о возвращении в Америку, Гертруда? – спросил Уэллер, затянувшись сигаретой. Другой рукой он по-прежнему продолжал держать ладонь Глена.

– There is no There there[3].

На бумаге эта фраза появится спустя много лет и будет выражать собой разочарование Гертруды от посещения родного дома в Окленде, штат Калифорния. «Там нет никакого “там”» – в этом заключалась вся жизнь госпожи Стайн.

Ее слова всегда заставляли людей задумываться и подвергать сомнению свой жизненный опыт. Случалось, что обычные люди не понимали Гертруду, но в доме Алисы ДеЛамар обычных людей не было.

– Америка пока еще не богата настоящими ценностями, – сказал Гленуэй.

– Там табу вытесняет талант, – добавил Монро.

– Да, вы только взгляните на тех, кто нашел убежище в Париже, – вмешалась Люсия. – Здесь уживаются самые противоположные мысли и враждебные взгляды.

– Париж для меня – дом с тысяча девятьсот третьего года, – сказала Гертруда. – Не могу представить себе иного места. И моя дорогая деточка думает так же, не правда ли?

Алиса Бабетт Токлас согласно кивнула, смешно пошевелив верхней губой. Никто, однако, не рассмеялся. Все знали, как дорога Гертруде эта маленькая забавная женщина.

Бабетт Токлас, как и ее партнерша, происходила из обеспеченной еврейской семьи. Они с Гертрудой познакомились в доме ее брата Майкла и его жены Сары, куда она приехала в Париж в 1907 году. Несмотря на то что Гертруда сразу заметила Алису, возлюбленной Бабетт Токлас на тот момент была Гарриет Леви. Гарриет также принадлежала к обеспеченной семье, она была глубоко образованной и умной женщиной, выпускницей Беркли. Однако, считая себя некрасивой, она никогда не заводила отношений с мужчинами.

Алиса и Гарриет были вместе до 1910 года, пока первая не начала тесно сотрудничать с Гертрудой, став ее ассистенткой и помогая в работе. Гарриет вернулась в Америку не сразу – какое-то время она продолжала находиться в Париже, собирая картины Пикассо и Матисса. Позже она вернулась в Штаты, забрав с собой коллекцию.

– Париж теперь и наш дом, – сказала Люсия. – Не правда ли, Шурочка?

– Похоже на то, – отозвалась Шура.

– Кажется, ты не очень этому рада, – заметил Борис.

– Думаю, время все расставит по своим местам.

– Неужели ты здесь несчастна?

– Дорогой Боря, – сказала Шура, – ты ведь и сам прекрасно знаешь, что наше счастье отличается от того счастья, которое здесь, в Париже, ищут европейцы или американцы.

– На самом деле, – вмешался подошедший к их столику Максим Винавер, – считается, что чувство счастья все люди испытывают одинаково.

Винавер, редактор и издатель еженедельника «Еврейская трибуна» и один из основателей газеты «Последние новости», когда-то был депутатом Первой Государственной думы от Петербурга. Дом Винавера в Париже стал одной из точек сбора российской интеллигенции – там бывали Василий Маклаков, Иван Бунин и многие другие. Таким образом, многие начинающие деятели искусства очень хотели завести знакомство с Винавером и войти в круг его друзей.

Солнце склонялось к горизонту. Холодало. Но чем темнее становилось снаружи, тем жарче разгоралась беседа в доме Алисы ДеЛамар.

– Однако я согласен с Александрой Верженской, – продолжил Винавер. – Чувство счастья у нас, эмигрантов, особенно бывших белогвардейцев, совершенно иное.

– Что же делает вас такими особенными? – спросила Гертруда.

Своим вопросом Гертруда не хотела их обидеть или принизить, она попросту искала более глубокий смысл и пыталась разгадать чужую душу.

– Не пойми меня неправильно – я не говорил, что мы заслуживаем большего счастья, чем кто-либо другой.

Все собравшиеся с пониманием посмотрели на него. Гленуэй и Монро по-прежнему держались за руки, Гертруда положила ладонь на плечо своей «дорогой девочки». К ним присоединилась Алиса ДеЛамар, стоявшая рядом со своей американской возлюбленной Евой Ле Гальенн.

– У нас, в отличие большинства из вас, нет Родины, куда мы могли бы в любой момент вернуться, возникни такое желание. Нашу страну у нас отобрали. Наши дома, детство, юность, даже наши близкие – все теперь осталось лишь на страницах истории. У некоторых из нас с собой даже нет их фотографий. Мы же не можем вернуться в Россию, и мы не можем встретиться с теми, кого оставили там. Нас всех разбросало, раскидало по свету.

Шура почувствовала необходимость сделать здесь глубокий вдох.

– Недавно мы беседовали с моим другом, Дмитрием Сергеевичем Мережковским, – продолжал Винавер. – Такие, как мы, не можем просто так позабыть о революции, о ее последствиях.