далеко и надолго могут занести Д. воспоминания и размышления, и потому поспешили стреножить его вопросами о телефоне и пароле.

Когда заветный номер и драгоценное имя – Купрейчик Илья Моисеевич – были получены и занесены в записные книжечки, Д. произнес напутственное слово. Пишите проще. Ты, Лоллий, в своем романе, я знаю, у тебя там всякие идеи, ты о них не пиши. Не поймут. Пиши: роман о наших днях, о людях, озабоченных судьбами Отечества. Лоллий поморщился, но кивнул. А ты, обратился Д. к поэту К., укажи, что у тебя книга стихов на вечные темы: любовь, жизнь, смерть. А вот что с тобой – и он окинул испытующим взором критика Ж. Проще простого, отвечал тот. Портреты писателей. И с кого ж ты будешь писать эти портреты, спросил Д. Теперь уже критик долгим взглядом посмотрел на прозаика Д. и, помедлив, сказал, что будет день, будут и портреты. Поведай и ты нам, благодетель, с легкой насмешкой молвил Лоллий, о чем все-таки твой роман. Прозаик Д. посмотрел на оскудевшую бутылку махнул рукой на возраст и нарушения сердечного ритма и потребовал графинчик. За то, провозгласил он, поднимая рюмку, чтобы каждый из вас получил по лимону Одна и та же мысль ушибла трех соискателей, что сам Д. этот лимон, должно быть, уже огреб. Но выпили с надеждой. О чем роман, переспросил Д., поддевая на вилку ломтик селедки. Сложно сказать. О России, вставшей с колен. О темных девяностых, о крепкой государственности, какой всегда отличалось наше Отечество. Он произнес с чувством. Империя. От моря до моря. Солнце едва успевает опуститься в воды Балтики, как из Тихого океана восходит младая, с перстами пурпурными Эос. Чуть не подкосило Россию крушение великого Союза, но она устояла, несмотря на все попытки крысиного племени разодрать ее на куски и кусочки. Бог уберег. Богоизбранная, одним словом, не удержался Лоллий и тут же проклял себя за длинный язык. Пусть мелет. Напишет гниль, одну гниль сверху донизу, гниль и мерзость. Скажу поперек, а он этому Илье Моисеевичу брякнет, Питовранову не давать. Д. метнул в него взгляд, в одно мгновение лишившийся дружеской теплоты. Что ж, медленно произнес он, ты сам сказал. А я, торжественно объявил он, с этим живу и с этим сойду в гроб! Ты только не торопись, придержал его критик Ж. О нет. Я еще увижу великое наше возрождение! И я скажу наконец в романе моем правдивое слово. Оно мне четверть века не дает покоя! О чем, друг, это слово твое? – с участием спросил поэт К. Прозаик Д. обвел всех тяжелым взором и проронил. О ГКЧП. Вот как! – воскликнул критик Ж., и на полном лице его выразилось изумление. Изумлены были и остальные. Зачем тебе эти позавчерашние люди? – спросил Лоллий. Трава забвения выросла на их именах. Эх, вспомнил Д. русского мыслителя и тайного монаха, давно пора подморозить Россию. Это были рыцари! Легли на амбразуру ради спасения великой державы. Но им трагически не хватило необходимой в тот исторический миг жестокости. А надо было не отступать перед…

Он решился и произнес: перед кровью.

Тишина воцарилась.

В таком случае, криво усмехнулся Лоллий, я вряд ли сидел бы за этим столом. Однако, растерянно промолвил критик. Поэт К. молча крошил пальцами белую булочку. А вы думали, высокомерно произнес Д., легко сохранить государство? Лоллий покивал головой. Нелегко. Он слонялся по коридорам Белого дома, ощущая себя в некотором роде тайнозрителем, перед которым раздернулась и открыла сцену истории завеса из тяжелого темно-красного бархата. Он пытался настроить себя на возвышенный лад. Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые… Что же он видел и слышал на этой сцене? Наступили уже или еще впереди роковые эти минуты? Какое действие разыгрывалось перед ним? Видел знакомого правозащитника, которому борода мешала натянуть противогаз; бывшего генерала КГБ с холодными голубыми глазами и рыжего священника рядом с ним, убеждавшего, что Преображение Господне, которое отмечает православный мир, станет началом преображения России; в ответ матерый шпион, знающий уйму тайн и секретов, но о Преображении Господнем до сих пор не задумывавшийся, миролюбиво отвечал, что он и не спорит; двух депутатов, судя по их лицам, хорошо накативших и предъявлявших друг другу свои арсеналы: у одного за пояс заткнут был пистолет Стечкина, у другого в кобуре под мышкой – пистолет Макарова; они прошли мимо Лоллия, овеяв его водочными парами и рассуждая о том, что их ждет, если ночью ворвется знаменитая «Альфа»; положат на хер всех без разбора, с явным удовольствием говорил обладатель Стечкина, тогда как владелец Макарова задумчиво кивал и соглашался, конечно, положат. Пожалуй, только сейчас до Лоллия дошло, в какое опасное предприятие он ввязался. А тут по внутреннему радио принялись передавать наставления, одно другого страшней. КГБ, поеживаясь, слушал Лоллий, может использовать психотропный генератор… Господи, Твоя воля!..который был применен в Тбилиси. Ужас, ужас, ужас. Если у вашего собеседника, слушал он далее, вдруг обнаружился резкий всплеск патриотизма или, наоборот, появилось глубокое уныние, постарайтесь успокоить его добрым словом. Надо ли говорить, что прежде всего Лоллий произвел глубокую самопроверку, дабы обнаружить у себя или патриотизм, или уныние. Патриотизма точно не было; не было – пока – и уныния; была даже какая-то злоба на весь этот латиноамериканский спектакль: вооруженный переворот, обдолбанная солдатня, руки вверх, а то и без «руки вверх» очередь веером. Он окинул взглядом народ, отыскивая возбужденные патриотизмом или придавленные унынием лица. Рыжий священник восклицал: «Как преподобный Серафим, запоем летом Пасху!», а разжалованный генерал согласно кивал, что да, мол, запоем, хотя и тут он вряд ли мог знать, кто такой Серафим и отчего летом надо петь «Христос Воскрес», когда это событие обыкновенно случается весной. Спрашивали – он слышал – у кого есть валидол; кто-то жаловался, что с утра во рту не было ни крошки; ему с мрачным юмором отвечали, что пустой желудок легче переварит пулю. Снова заговорило радио. При атаке «Черемухой» закрыть глаза, остановить дыхание… Только «Черемухи» не хватало. Закрою глаза и остановлю дыхание. Вы жертвою пали в борьбе роковой. Смилуйся надо мной, милосердный Боже. Они ведь не будут разбирать, что у меня в руке: Стечкин или диктофон. Пальнут – и поминай как звали. На улице темнело. Дождь усиливался. Серая дымка стояла над Москва-рекой. Если на даче дождь, Ксения затопила печку. Дрова трещат. Джемма, всхрапывая, спит на диване. Марк читает «Приключения Тома Сойера». Привидение! – вскричала тетя Полли. Я ему опалю бакенбарды!